Монета желания
Шрифт:
Удар двери не только откинул назад любопытную башку, едва не сломав парню шею, но и все тело его метнул через обширную комнату, в конце которой Трофим грянулся о стену и бессильно сполз по ней вниз. Петр только краем глаза отметил происшествие, подумав на ходу: «Опять подслушивает, пащенок», сам же, не останавливаясь, промчался через анфиладу комнат.
Миновав последнюю, остановился с разбега, как перед преградой неодолимой, увидев страшное зрелище. Вода в бассейне вместо бирюзово-голубой стала буро-красной. Прямо у порога лежит рука человечья, рукав кафтана жемчужным запястьем охвачен, на мизинце кольцо рубиновое. Да это же Фаддей Устинович, вспомнил Петр посольского боярина, за короткое время подружившегося
Увидел мысленно лицо его, красивое, приветливое, готовое всегда улыбкою встретить шутку, подбодрить уставшего, помочь ослабевшему. Кольцом тем он особенно гордился, ибо дарено было дочерью его, молодой девицей, ждущей его возвращения, чтобы свадьбу сыграть с полюбившемся ей окольничим. Больше от боярина ничего не осталось, и Петр страшился подумать, что стало с ним.
Вперемешку с частями человечьих тел, которые и узнать нельзя было, лежали отрубленные мечами в бою крылья тварей, страшные когти, хвосты со смертоносными наконечниками. Страшась, заставил себя Петр голову поднять, и увидел то, о чем говорил Ипатов — на стройных зеленых кипарисах, высоко над землей, висели три головы, — темная и две белокожие. Легкий ветерок покачивал их, как будто действительно обращались друг к другу.
Тяжко стало Петру, как будто смерть, везде витавшая, приблизилась к нему, в глаза заглядывает, могильный холод насылает. Сковывает движения, охватывает мраком мысли, паутиной их опутывая. Возвратился он в дом, сел на диван, тут и Ипатов появился, предварительно посмотрев, закрыта ли дверь, ведущая к бассейну. За ним Трофим с огромной шишкой на лбу и распухшим носом, да слуги уцелевшие, Карп с Корнеем.
И вдруг жаркой волной обдало Петра, смыв бессилие, охватившее его при виде Ипатова и Трофима. Двое других были залиты кровью, у Корнея рассечен лоб, одежда Карпа изодрана, видно, острыми когтями, оставившими глубокие следы на его груди и плечах. В руке каждого, хоть окончен бой, алебарда зажата.
— Авксентий Владимирович, — тихо молвил Петр, и слова его тяжело, как камни пудовые, упали в царившую тишину. — Это как же случилось, что ни пятнышка крови, ни царапины нет ни на вас, ни на прислужнике вашем, что в бою тяжком рядом с вами бился?
Ипатов побледнел, глаза Трофима блудливо по сторонам забегали.
— Так уж вышло, — пытался оправдаться боярин, сам понимая нелепость своих слов. — Удалось нам оружием своим удерживать бесовщин подальше от нас.
— Так что, — заревел Петр, — удержали, и мечи свои не запачкали? Да вы двое еще хуже тварей тех, — те бились против врагов, вы же не помешали им, поганые свои жизни пытались спасти. Небось, прятались в безопасности, наблюдая, как убивают, глумятся над товарищами вашими? Я приметил, что ты еще по дороге мне пакостничал, погубить пытался, да не было у меня доказательств этого, хоть сам и уверен в твоей подлости был. Однако думал, что затаил ты злобу необъяснимую только против меня, а ты, оказывается, всех готов предать, изнутри посольство разваливаешь. Да не лазутчик ли ты чей-то, не сам ли нетопырей на посольство натравил? Лучше сразу говори, все равно дознаюсь. Никакого суда московского ждать не буду, здесь же и прикончу предателей.
Слова, тон Петра не оставляли сомнений в его решимости, потому Ипатов решил не юлить боле, а рассказать о действительной цели посольства, которая, как он был убежден, определена самим царем. Потому, приняв свой обычный важный вид, он велел Трофиму и слугам выйти за дверь, пока переговорит с Петром. Однако тот, в свою очередь, приказал Карпу и Корнею приглядеть за супостатом, чтоб не убежал от справедливого наказания. Те с готовностью взмахнули оружием, покидая комнату.
Ипатов вдруг почувствовал возмущение, и возмущение искреннее. Он все это время считал себя
Теперь же, когда посольство пожрали, Адашева изорвали, возвращаться в Москву надо. Поручение же царское не исполнено, и ждет Ипатова на родине только плаха. Один только шанс у него остался, последний — Петра уговорить. Пусть расскажет все, что разузнал, подсобит найти среди знакомцев своих султану преемника, да руками чужими Сулеймана извести.
Когда все вышли, Авксентий с прежней гордостью и превосходством, — которые, правда, притушить пытался, поскольку нужен был ему Петр, и злить его ни к чему было, — рассказал о разговоре с Филаретом Тихоновым, ближайшим царевым доверенным, о том, что миссия имеет двойную цель, и та, что доверена ему, Ипатову, важнее Адашевской. Вскинулся тут Петр, противник всякого лицемерия:
— Ты что, боярин, мелешь? Возможно ли такие злодеяния мыслить? Нас послал сам царь с поручением честным, вести переговоры открыто. Конечно, без каких-то хитростей и утайки не обойтись, дела государственные тайну составляют. Однако тот, кто истребить султана замыслил под видом переговоров, — не посол, а убийца подлый. Коли бы затеял Сулейман зло против нас, то надобно встретить его с оружием, лицом к лицу, а за спиною его козни плести честному человеку не пристало. Нас же Сулейман принял с надлежащим уважением, подарки наши принял, свои для передачи государю Ивану Васильевичу вручил. Был с нами радушен, честен, и хотя не на все предложения Адашева согласился, так ведь и не обязан, напротив, как султан турецкий, должен о своем государстве заботиться, наш царь для этих же целей Богом поставлен. Никакого коварства здесь нет, почему же послы должны убийство готовить, да чужими руками совершать? А если дознаются турки, то первым в ответе будет вообще невинный, Адашев.
Более всего был потрясен Петр тем, что, как получается со слов Авксентия, царь был в курсе этих планов, с легким сердцем направляя Федора, а может, и все посольство, на смерть. Поразило Петра и то, что о злодеяниях своих будущих Ипатов говорил с гордостью, словно о чем-то почетном и праведном. И все это — когда кровь братьев их еще свежа, когда трупы не убраны и не схоронены.
Лицо Ипатова, слушавшего гневную речь Петра, все более и более приобретало презрительное выражение, без малейших следов сомнения в своем превосходстве над простым ремесленником. «Верно назвал я его холопом смердящим, каким был, таким и остался. Дальше своего носа да поучений попа Михаила ничего не видит».
Наконец Ипатов воскликнул:
— Экий же ты простак! Да впрямь, откуда тебе знать, всю жизнь с кожами провозившись, что именно так политика и делается! Да и какая разница, когда Сулеймана, безбожника и басурманина, убить — в бою открытом или ударом кинжала отравленного в спину. Хоть так, хоть иначе, да цель достигнута — истребить поработителя земель христианских, на наше отечество зарящегося, врагов наших поддерживающего. Вопросы государственные именно так и решаются, да не нами одними, а всем миром. А ты и тебе подобные, совестью прикрывающиеся да соображениями моральными, — на самом деле руки запачкать боитесь, трусы, не достойные не только в посольстве служить, но и по земле ходить!