Монгольская империя и кочевой мир

Флетчер Джозеф Смит

Нет единства и среди авторов сборника. Однако мы имеем в виду, что отдельные мнения и гипотезы, предложенные авторами, отражают особенности изучаемого явления неполностью. Принцип дополнительности, который в свое время сформулировал Нильс Бор, предполагает, что только в совокупности разные теории могут объяснить нам то или иное явление природы. При этом очень важно отметить, что даже противоположные теории могут не исключать друг друга, а отражать важные структурные параметры изучаемого объекта, что и учитывается редакторами представленного сборника. Н.Н. Крадин в своей статье приходит к выводу, что по уровню сложности большинство типичных кочевых империй Евразии больше соответствуют уровню вождеств. В ставшей уже классической статье Дж. Флетчера, опубликованной

после его смерти, говорится о том, что государственность не является институтом, который жизненно необходим для существования кочевого общества. П. Голден также скептически относится к идее, что номады могут самостоятельно создавать государственность, хотя и не отрицает, что во Внутренней Азии под влиянием китайской цивилизации степные империи принимали форму раннегосударственных обществ. Он рассматривает на примере кипчакских народов, как безгосударственная политическая система могла быть способом адаптации в степях Западной Евразии. Статья Т.Д. Скрынниковой о термине богол является еще одним аргументом против признания монгольского общества эпохи Чингис-хана государственным.

Другие авторы сборника считают, что кочевники могли создавать собственную государственность. А.А. Тишкин и П.К. Дашковский полагают, что уже пазырыкцы вступили на путь создания государственности. С.Г. Кляшторный, Е.И. Кычанов, В.В. Трепавлов, А.М. Хазанов, Т. Холл своими трудами внесли значительный вклад в разработку концепции раннего государства у кочевников [Khazanov 1984; Hall 1991а; 1991b; Трепавлов 1993; Кычанов 1997; Кляшторный, Султанов 2000]. Наиболее полно вопрос о государственности у монголов в данном издании обсуждается в статье С.А. Васютина, который выделяет десять признаков, свидетельствующих о том, что Монгольская империя середины XIII в. является государством.

В этой связи нам представляется, что данную проблему необходимо рассматривать в двух плоскостях: во-первых, о возможности существования или отсутствии государственности у самих монголов, то есть о собственно монгольской государственности, и, во-вторых, о государственности Монгольской империи. Второе предполагает наличие черт государства (административно-территориального деления, налоговой системы, бюрократического аппарата для осуществления функций руководства и управления), имеющих экзополитарные формы, так как они должны быть направлены на эксплуатацию населения более сложных обществ по сравнению с кочевниками.

В отношениях с завоеванным оседло-городским обществом во Внутренней Азии кочевники могли использовать две различные модели: (1) уничтожение городов, земледельческого населения, превращение полей в пастбища для скота; (2) усложнение собственных органов управления — седентеризация правящей элиты в городах, создание бюрократического аппарата, введение письменности и делопроизводства по китайскому образцу. Поскольку завоеванными территориями невозможно управлять с помощью традиционных институтов кочевого общества, необходима принципиальная модернизация органов управления. В афористичной форме эту мысль отражает знаменитая фраза Елюя Чуцая, сказанная Угэдэю о том, что кочевники могут завоевать Китайскую империю, но управлять ей, сидя на коне, невозможно [Мункуев 1965, с. 19]. Это поняли еще кидани, которые в середине X в. создали так называемую двойную систему управления отдельно для кочевников и отдельно для завоеванных китайцев. Данный принцип у них заимствовали чжурчжэни, однако поскольку последние не являлись кочевниками, то были более предрасположены к аккультурации и быстро ассимилировались численно преобладающим китайским населением.

В интересной статье С.В. Дмитриева, посвященной реконструкции отдельных элементов военной культуры монголов, также приводятся некоторые аргументы в поддержку мнения, что государственность возникла у монголов еще до Чингис-хана. Автор анализирует этимологию некоторых племенных названий, входивших в войско Темуджина — Чингис-хана и его противников, участвовавших в сражении в местности Калаалджит-Элэт, и приходит к выводу, что еще во времена так называемого Хамаг Монгол Улуса были созданы особые родовые подразделения, которые выполняли совершенно разные воинские функции во время боевых действий, что отразилось в их названиях.

Если согласиться с его мнением, то придется признать, что первым разрушителем племенной системы у монголов был не Темуджин, а еще Хабул-хан. Однако трудно представить, что спустя более 100 лет потомки хабулхановых воинов смогли полностью сохранить свои генетические качества. Скорее следует допустить правильность этимологических интерпретаций С.В. Дмитриева и предположить, что данные термины отражают названия подразделений войска Чингис-хана и уже много позднее, в период создания «Тайной истории монголов», неизвестный автор приписал этим воинским образованиям свойства племен. Возможно, также следует принять версию, сформулированную в статье Д.В. Цыбикдоржиева о том, что в данном случае речь идет о элементах института мужских союзов у древних монголов.

Две статьи посвящены структуре власти в кочевых империях. С.Г. Кляшторный показывает, что по идеологии степного общества правитель империи выступает и как организатор военных походов, и как перераспределитель добычи. То же самое можно сказать и про средневековых монголов. Рашид-ад-дин описывал молодого Чингис-хана как типичного редистрибутора. «Этот царевич Тэмуджин снимает одетую [на себя] одежду и отдает ее, слезая с лошади, на которой он сидит, и отдает [ее]. Он тот человек, который мог бы заботиться об области, печься о войске и хорошо содержать улус» [Рашид-ад-дин 1952, с. 90]. Избрав в качестве источника тюрко-монгольский эпос В.В. Трепавлов, продемонстрировал различные формы соотношения жреческой и военной ветвей власти, а также их связь с институтом соправительства и крыльевой структурой степного общества.

Еще ряд статей сборника посвящены рассмотрению монгольского права в более широкой хронологической ретроспективе. В работе Е.И. Кычанова дан краткий экскурс в историю правовых институтов кочевников Внутренней Азии начиная с хуннского времени. Р.Ю. Почекаев рассматривает эволюцию института toru у монголов. В отличие от традиционных бытовых племенных обычаев (yosun) toru представляло собой совокупность надплеменных правовых норм. Toru продолжало действовать даже в государствах Чингизидов. Перенесению монгольского права к мусульманским правовым нормам посвящена большая часть статьи Д. Эгль, показавшей сложный и разнообразный характер культурных контактов монголов с завоеванными народами Ближнего Востока.

Как убедительно продемонстрировал в своих трудах Ч. Хальперин, в каждом из улусов монголы вели себя по-разному [Halperin 1985; Гальперин 2003]. Неодинаково они воспринимались и завоеванными народами. В Китае они вписались в классическую схему смены династий вследствие нарушения предыдущим императором Мандата Неба. В результате Улус монголов переродился в династию Юань. В Иране и Средней Азии имелись хорошие пастбища, соседствовавшие с оазисами сельской и городской жизни. В результате монголы заняли нишу предшествовавшей им тюркско-арабской местной господствующей элиты и воспринимались исламской философией через призму циклической парадигмы возникновения и гибели номадической государственности (например, Ибн Хальдун).

Совсем иначе обстояло дело на Руси. По соседству с русскими княжествами имелись большие территории, пригодные для занятия кочевым скотоводством. Это позволяло ханам Золотой Орды контролировать внутреннюю ситуацию на Руси, не прибегая к необходимости размещения больших гарнизонов в покоренной стране. Поскольку основные геополитические интересы джучидов были сосредоточены вокруг так называемого северного «Шелкового пути» (Хорезм, Поволжье, Причерноморье), их устраивала политика косвенного управления русскими княжествами через институт ярлыков.