Монгольская империя и кочевой мир
Шрифт:
Историки обычно используют Монгольскую державу как образец для понимания кочевых империй в Монголии в целом. Так как она была наиболее изучена и лучше обеспечена источниками, имело бы смысл использовать хорошо описанные монгольские институты, чтобы пролить свет на организации менее известных предшественников. Это означает, что все деяния монголов нередко воспринимаются как результат развития или эволюции. На самом деле монголы использовали совершенно иные структуры, чем их предшественники. И это не был вопрос эволюции: после разрушения Юаньской династии племена в Монголии вернулись к старой имперской конфедеративной модели организации. У них не было признаков централизованных характеристик империи Чингис-хана и они никогда не пытались завоевывать китайские территории, хотя и часто совершали набеги на нее. По этой причине Монгольская империя нуждается в новом изучении, которое даст должное
Чингис-хан по праву сохраняет за собой выдающийся статус в монгольской национальной истории, хотя ранее существовала тенденция уменьшать его личные заслуги. В рамках исторического детерминизма большинство марксистских теоретиков, например, отрицали любую важную роль всякого отдельного лидера. Последние считались продуктом деятельности социально-экономического базиса в истории, который развивался лишь тогда, когда изменялись материальные условия. Такие теории пытались объяснить возвышение Монгольской империи в терминах классового конфликта и генезиса «кочевого феодализма» [Vladimirtsov 1948]. Но мало что в скотоводческой экономике изменилось ко времени прихода Чингис-хана к власти и вряд ли можно обнаружить в монгольском обществе доказательства классового деления. Кроме того, если такие новые структуры Монгольской империи были результатом постоянной политической эволюции, почему они вернулись назад к своим старым формам, когда политическая структура империи ослабла?
Немарксистские теоретики также подозрительно относились к теориям «выдающихся личностей», рассматривавших историю как продукт деятельности отдельных ярких индивидов, подобных Чингис-хану. Эти ученые полагают, что к моменту объединения Монголии и распространения кочевой власти уже существовали необходимые условия для этого. Но какие это были условия, все еще обсуждается: изменение климата, торговые возможности, военные технологии, слабость оседлых государств и т. д. Многие склонны согласиться, что если бы Чингис-хан не объединил Монголию, какой-нибудь другой лидер (возможно, кереитский или найманский хан) сделал бы это, и кочевники имели бы такое же влияние на историю, но уже под другим именем [Togan 1998].
Мой собственный анализ хунну и тюрков изначально привел меня к последней точке зрения, с тех пор как появились сильные структурные аргументы относительно причин образования кочевых империй. Но чем больше я изучал истоки Монгольской империи, тем больше у меня складывалось мнение, что Чингис-хан играл более великую персональную роль, чем любой другой лидер в Монголии до или после. Я готов зайти дальше, утверждая, что если бы Чингис-хан был бы уничтожен или убит до 1206 г., в Монголии не появилась бы такая мировая кочевая империя. Если бы иной сын наследовал улус после смерти Чингис-хана или если Гуюк прожил бы дольше, монгольская история получила бы другое развитие и не была бы столь выдающейся. Могущественная структура уже существовала. Но утверждение единства Монголии Чингис-ханом и завоеванные им оседлые государства были вероятностными событиями. Когда большой дуб возвышается на земле, легко забыть, что он начинал свое существование желудем, который могла съесть любая белка. И когда родился Чингис-хан, было очень мало желудей, но много голодных белок. Так как больше внимания обычно уделяется великим монгольским завоеваниям после 1206 г., обычно недооценивают, какими значительными были приход Чингис-хана к власти, объединение Монголии и создание могущественной империи.
Allsen T. 1983. The Yuan Dynasty and the Uigurs of Turfan in the 13th Century. China among Equals. Ed. by M. Rossabi. Berkeley, p. 243–280.
Barfield T. 1981. The Hsiung-nu Imperial Confederacy: Organization and Foreign Policy. Journal of Asian Studies, vol. XLI, № 1, p. 45–61.
Barfield T.J. 1989. The Perilous Frontier: Nomadic Empires and China. Cambridge etc.: Basil Blackwell.
Barfield T.J. 1994. The Devil’s Horsemen: Steppe Nomadic Warfare in Historical Perspective. Studying War: Anthropological Perspectives. Ed. by S.P. Reyna and R.E. Downs. Amsterdam, p. 157–182.
Barthold V.V. 1968. Turkestan down to the Mongol Invasion. London: Gibb Memorial Series.
Cleaves F. 1955. The historicity of Baljuna covenant. Harvard Journal of Asiatic Studies 18, p. 357–421.
Cleaves F. 1982 (trans.). The Secret History of the Mongols. Cambridge, Mass.: Harvard University Press.
Martin D. 1950. The Rise of Chinggis Khan and its Conquest of North China. Baltimore: John Hopkins University Press.
Togan I. 1998. Flexibility and limitation in Steppe Formations: The Kerait Khanate and Chinggis Khan. Leiden: Brill.
Vladimirtsov B.Ya. 1948. Le regime social des Mongols: Le feodalisme nomade. Paris: Adrien Maisonneuve.
Wittfogel K.A. and Chia-sheng Feng. 1949. The History of Chinese Society: Liao (907-1125). Philadelphia: American Philosophical Society.
С.A.
Монгольская империя как особая форма ранней государственности?
(К дискуссии о политических системах кочевых империй) [49]
Исследования социально-политической истории номадов с особой остротой поставили вопрос о характере политических режимов в кочевых империях. Актуальность этой проблемы для кочевниковедов вполне понятна. Исходя из того или иного варианта ее решения, можно говорить о пределах политического развития номадов, определить в общих чертах специфику и основные параметры кочевой власти, классифицировать ее на основе новых методологических принципов. Дискуссия последнего десятилетия выявила два подхода к оценке кочевых империй. Преобладающей стала точка зрения о том, что кочевые мультиполитии были суперсложными вождествами [Крадин 1992, с. 143–166; 1996; 2000а; 20006, с. 91; 2002а; 20026, с. 115–119; Трепавлов 1993, с. 150; 2000; Скрынникова 1997, с. 30, 48–49, 2000, c. 354–355; 2002; Бондаренко, Коротаев, Крадин 2002, с. 22–23]. Близка к данной трактовке кочевых империй и их характеристика как «племенных конфедераций» [Скрынникова 2000, c. 347; 2002, с. 204; Крадин 2002б, с. 120]. Однако ряд исследователей предпочитают говорить в связи с наиболее грандиозными политическими образованиями номадов (государство Сюнну, тюркские каганаты, Монгольская империя) как о ранних формах государственности [Барфилд 2002; Васютин 2002; Хазанов 2002]. Причем сторонники обоих подходов зачастую не расходятся в описании конкретных форм власти у кочевников [ср., например: Крадин 20006, 20026 и Барфилд 2002], но по-разному расставляют акценты. Одни исходят из оценки структур управления непосредственно кочевниками, другие отводят решающие значение сущности всей военно-иерархической организации империй, направленной на подчинение зависимых народов и изъятие у них части прибавочного продукта.
49
Работа выполнена при финансовой поддержке РФФИ (02-06-80379).
Несомненно, специалисты заинтересованы в разработке критериев, которые позволили бы определенно высказаться в пользу того или иного мнения. Решение задач такого рода осложняется тем, что в отношении кочевников даже на теоретическом уровне выявить четкую грань между суперсложным вождеством и ранним государством достаточно трудно. В данной статье, анализируя проблему власти в крупных кочевых образованиях на примере Монгольской империи, мы попытаемся дополнительно обосновать точку зрения о наличие раннегосударственных элементов в имперских структурах номадов. Такой подход, в целом, позволит говорить о двойственной природе власти в кочевых империях (потестарной и раннегосударственной).
«Обращение к монгольскому материалу при решении проблемы государственности в империях кочевников может быть продуктивным, поскольку как никакой другой он сохранился в письменных источниках…» [Скрынникова 2000, c. 344]. Следует уточнить, что Монгольская империя в течение XIII в. развивалась достаточно динамично, а ее властные структуры существенно изменялись. При этом внимание исследователей, как правило, привлекала система управления империи в последние годы жизни Чингис-хана и на момент его смерти [Владимирцов 1934; 1992; Трепавлов 1993; Кычанов 1997; Скрынникова 1997; 2000; 2002; Барфилд 2002 и др.]. Она, действительно, обладала некоторыми чертами, свойственными и типичным, и данническим империям по классификации Н.Н. Крадина [2000, c. 316; 2002б, с. 114], которые в силу преобладания потестарных механизмов власти можно определить или как суперсложные вождества, или как ксенократические архаичные государства [Крадин 1996, с. 140–142; 2000б, с. 329; 2002, с. 43; Васютин 2002, с. 94–95]. В центре же нашего внимания будет Монгольская империя в 50-60-е гг. XIII в., когда она находилась на пике своего могущества [50] , а ее руководители стали использовать новые, более развитые методы эксплуатации покоренных народов.
50
Время правления великого хана Мункэ (1251–1259) и начало правления великого хана Хубилая, до тех пор пока большинство улусов хранили верность верховному властителю и имперские властные институты хотя бы отчасти сохраняли свою функциональную роль.