Моника Лербье
Шрифт:
Несмотря на привычку к чужому страданию в других госпиталях, память об этом зрелище была невыносимой. Какие-то человеческие пресмыкающиеся, ползущие или подпрыгивающие на костылях, обрубки, передвигающиеся на колесиках, раненые в лицо, когда-то озаренное надеждой любви, умом, а теперь превращенное в бесформенную массу с белыми дырками вместо глаз, с искривленным, стянутым ртом…
Невыразимый ужас. Преступления войны — пятна сукровицы, которых никогда не смоет с окровавленного лба человечества все золото мира, все сострадание
Послышался резкий смех Жинетты Морен. Одновременно Моника увидела свою мать и бросилась к ней навстречу. Мадам Лербье шла небрежной походкой, вся утопая в мехах.
— Уйдем отсюда, скорей!
— Что с тобой?
— Мне дурно!
Мадам Лербье сочувственно посмотрела на дочь:
— И неудивительно, в такой духоте… Но подожди, я немножко пройдусь.
Задыхаясь от жары, она распахнула свой соболий палантин.
На ее жирной шее блистали жемчуга.
— Это невыносимо, — говорила мадам Лербье, спускаясь по широкой лестнице министерства. — Твой отец взял автомобиль для себя… Люсьен мог бы догадаться прислать за нами свой.
— Ну, мы найдем такси.
— Терпеть не могу эти колымаги! Грязно и каждую минуту рискуешь жизнью.
— Ну тогда пойдем пешком, — рассмеялась Моника. Мать взглянула на нее косо.
— Во всяком случае, мама, если у тебя отвращение к такси, есть еще трамвай с той стороны моста.
— Как остроумно!
Моника ведь отлично знала, как презирала она демократические способы передвижения: мешаться с толпой, ползти черепашьим шагом, к тому же вонь… Мадам Лербье пожала плечами.
— Ты же согласишься, что хороший автомобиль…
— Натурально. Сто тысяч дохода лучше, чем пятьдесят, пятьдесят лучше, чем двадцать пять и так далее. Но что касается автомобиля… Даже если бы Люсьен его не имел, я пошла бы за него с таким же удовольствием.
— С милым рай и в шалаше, — засмеялась мадам Лербье. — Ты идеалистка и слишком молода. Посмотрю я, когда у тебя будет взрослая дочь… Позови вот этого, — простонала она. — Да зови же его. Эй! Шофер!
Человек в кожане презрительно проехал мимо, не отвечая.
— Животное! Большевик! Вот куда он нас ведет, твой социализм!
Мадам Лербье в отчаянии смотрела на набережную, вдоль которой дул резкий ветер, когда вдруг по зову швейцара подъехал роскошный экипаж. Одновременно их окликнула Мишель Жакэ, выходившая следом.
— Мадам Лербье, вы позволите вас довезти?
— Как? — воскликнула мадам Лербье. — Вы одна?
— Мадам Бардино, которой мама меня поручила, похитил Лео.
— Ну конечно, — не удержалась мадам Лербье.
— О, — сказала Мишель, съеживаясь кошечкой в экипаже, — кажется, это конец. Лео строит глазки Жинетте. В наказание ей следовало бы найти ему заместителя… Правда, Моника?
— Я ничего не заметила.
— Она видит только своего Люсьена. От меня же мой жених не заслоняет мира. Д'Энтрайг, с его титулом маркиза, импонирует
— О, Мишель, — перебила ее скандализованная мадам Лербье. — Если бы ваша мама слышала, что вы говорите о ее будущем зяте!
— Она заткнула бы уши.
— Для современных молодых девушек нет ничего святого. Кстати, почему мы не имели удовольствия видеть сегодня вашего жениха?
— Да ведь сегодня же его четверг.
Мишель сколько возможно избегала этого торжества.
Собрание старых и молодых мужчин, одержимых болезнью попрошайничества или зудом выставлять себя напоказ… Там можно было также наблюдать всякие разновидности «синих чулок», как, например, мадам Жакэ, — автора небольшого сборника афоризмов и члена общества имени Жорж Санд (литературная премия — пятнадцать тысяч франков).
Мадам Лербье сокрушенно повторила:
— Да, верно, сегодня его четверг.
Насколько невысоко она ценила мадам Бардино, хотя и была с ней всегда любезна, настолько же преклонялась перед богатством мадам Жакэ. Это была бывшая танцовщица, которая из домов свиданий извлекла в конце концов не только знаменитые жемчужные ожерелья и особняк на авеню Булонского леса, но и мужа-посланника.
Он умер, разбитый параличом, во время войны, и она величественно носила по нем полутраур как по официальному отцу Мишель. Ее всеми признанный салон, где завсегдатаями были папский нунций и председательствующий сената, создал ей могущественное положение в обществе.
Она создавала академиков и низвергала министров.
В то время как Моника, погруженная в свои мечты, подавала односложные реплики на сплетни Мишель о ее подругах, мадам Лербье безмятежно отдавалась убаюкивающему покачиванию кареты. Превосходный экипаж после утомительных дневных разъездов! Выставка английских портретов — ничего не было видно за толпой. Новомодный чай с танцами на улице Дону — ни одного свободного столика! И в довершение всего от пяти до шести сидение на диване у мадам Рожэ…
Дрожь пробежала у нее от затылка по спине. Она таинственно улыбнулась себе в узком зеркальце золотой пудреницы, отразившем ее полное лицо. При искусной косметике и тщательном массаже морщины на нем были так же незаметны, как следы недавних поцелуев. Пятидесятилетняя мадам Лербье, занятая исключительно собственной персоной, преследовала только одну цель — казаться тридцатилетней. Плохая хозяйка, она, однако, недурно вела весь дом, при том, конечно, условии, чтобы ежемесячные расходы аккуратно оплачивались мужем. А что думал или делал ее муж? Это для нее не существовало, так же, как психология дочери. Вопреки, а может быть, и благодаря этому улыбающемуся эгоизму свет называл ее «прекрасной и доброй мадам Лербье». Злословие ее не касалось. Она отлично умела симулировать альтруизм и делала это очень искусно.