Моникины
Шрифт:
Человек, столь редко задумывавшийся над бренностью людской, был поэтому мало подготовлен к созерцанию таинства смерти. Хотя он никогда по-настоящему не любил мою мать (ибо любовь — чувство слишком чистое и возвышенное для того, чье воображение привыкло питаться красотами бухгалтерских книг), он всегда был добр к ней, а в последнее время, как уже указывалось, готов был сделать все, что могло способствовать ее благополучию без ущерба для его целей и привычек. С другой стороны, кроткой натуре моей матери требовалось нечто более властное, чем привязанность ее супруга, чтобы проросли те семена глубокой, тихой женской любви, которые, несомненно, дремали в ее сердце подобно зернам посева, пережидающим в земле конца зимних холодов.
Последнее свидание такой четы едва ли могло сопровождаться бурными проявлениями скорби.
Тем не менее мой предок был глубоко поражен переменой во внешнем облике своей жены.
— Ты очень исхудала, Бетси, — сказал он, ласково взяв ее руку после долгого молчания. — Исхудала больше, чем я мог бы поверить! Дает ли тебе сиделка крепкий бульон? Сытно ли она тебя кормит?
Мать улыбнулась призрачной улыбкой смерти, но жестом выразила отвращение к мысли о еде.
— Все это теперь слишком поздно, мистер Голденкалф, — ответила она, говоря внятно и с энергией, ради чего давно приберегала силы. — Я больше не нуждаюсь ни в яствах, ни в нарядах.
— Ну что же, Бетси! Тот, кто во всем этом не нуждается, не может очень страдать, и я рад, что ты в этом отношении покойна. Однако мистер Этерингтон говорит, что твое телесное здоровье далеко не удовлетворительно, и я пришел узнать, не могу ли я принять какие-нибудь меры, чтобы ты чувствовала себя лучше.
— Можете, мистер Голденкалф! В этой жизни мне уже почти ничего не нужно. Час-другой, и я покину этот мир с его заботами, его суетой, его…— Моя бедная мать, вероятно, хотела добавить «его бессердечием» или «его себялюбием», но, сдержав себя, после недолгого молчания продолжала:— По милости нашего благословенного Спасителя и благодаря утешениям этого превосходного человека, — она сначала набожно возвела взор к небу, а затем с кроткой признательностью остановила его на священнике, — я покидаю вас без тревоги, и, если бы не одно обстоятельство, то могла бы сказать— совсем безмятежно.
— Что же тебя так особенно огорчает, Бетси? — спросил отец, сморкаясь и говоря с необычной нежностью. — Если в моей власти облегчить твое сердце и помочь тебе в этом или ином деле, только скажи мне, и я тотчас же распоряжусь все исполнить. Ты всегда была доброй, благочестивой женщиной и мало в чем можешь себя упрекнуть.
Моя мать с грустью поглядела на своего мужа. Никогда прежде его не заботило так ее счастье, и если бы, увы, не было слишком поздно, от этого проблеска доброго чувства факел их брака мог бы разгореться более ярким пламенем, чем то, которое еле озаряло все их прошлое.
— Мистер Голденкалф, у нас есть единственный сын…
— Да, Бетси, и тебе, наверное, отрадно будет услышать, что, по уверениям врача, мальчик имеет больше шансов выжить, чем его бедные братья и сестры.
Трудно постигнуть священную и таинственную природу материнского чувства, побудившего мою мать сложить руки, возвести взор к небу и, в то время, как слабый луч пробегал по ее стекленеющим глазам и впалым щекам, пробормотать слова благодарности богу за эту милость. Сама она стремилась из этого мира к вечному блаженству чистых духом и спасенных, и ее воображение, мирное и простое, рисовало ей, как она, вместе со своими усопшими младенцами, уже стоит перед престолом всевышнего, воспевая ему славу; и все же она ликовала, что ее последнее и особенно нежно любимое дитя, вероятно, должно будет подвергаться опасности всех бед, пороков, более того — ужасов жизни, с которой она так охотно расставалась.
— О нашем ребенке я теперь и хочу говорить, мистер Голденкалф, — ответила мать. — Он будет нуждаться в обучении и уходе; короче говоря, ему нужны будут мать и отец.
— Бетси, ты забываешь, что отец у него по-прежнему будет.
— Вы слишком заняты вашими делами, мистер Голденкалф, да и в других отношениях не приспособлены к тому, чтобы воспитывать мальчика, рожденного для пагубных соблазнов безмерного богатства.
Мой превосходный предок готов был подумать, что мысли его умирающей супруги уже помутились.
— Существуют школы, Бетси! Я обещаю тебе, что ребенок не будет забыт. Я позабочусь о том, чтобы он получил хорошее образование, хотя бы это стоило мне тысячу фунтов в год!
Его жена протянула исхудалую руку и пожала руку отца настолько крепко, насколько это было в ее силах. На миг казалось даже, что она избавилась от своей последней заботы. Однако знание его характера, приобретенное тяжким опытом тридцати лет, не могло быть стерто мгновенной благодарностью.
— Я хотела бы, мистер Голденкалф, — снова заговорила она с тревогой, — чтобы вы торжественно обещали мне поручить воспитание нашего сына преподобному мистеру Этерингтону. Вы знаете, что это достойнейший человек и заслуживает полного доверия.
— Ничто не даст мне большего удовлетворения, дорогая Бетси! И если мистер Этерингтон согласится принять его, я сегодня же вечером отошлю Джека к нему. Ведь, по правде говоря, я мало гожусь на то, чтобы присматривать за младенцем. Лишняя сотня фунтов в год не удержит меня от такой хорошей сделки.
Священник был джентльмен, и при этих словах он нахмурился. Однако, поймав тревожный взгляд матери, тотчас смягчился, и досада в его взоре сменилась жалостью и ободрением.
— Вопрос о расходах по его воспитанию легко будет уладить, мистер Голденкалф, — сказала моя мать. — Но мистер Этерингтон с трудом согласился взять на себя ответственность за моего бедного крошку, и то лишь на двух условиях.
Биржевик взглядом потребовал объяснения.
— Во-первых, ребенок с четырехлетнего возраста должен быть всецело отдан на его попечение, а во-вторых, вы назначите стипендии двум бедным ученикам в одной из больших школ.
Моя мать откинулась на подушку, с которой было приподнялась — так сильно волновало ее это дело, и, затаив дыхание, ждала ответа. Мой предок наморщил лоб, как человек, которому надо поразмыслить.
— Ты, может быть, не знаешь, Бетси, что такие стипендии требуют больших денег… больших денег, и часто не приносят никакой пользы.
— Десять тысяч фунтов — вот сумма, о которой мы условились с миссис Голденкалф, — решительно сказал священник, который, мне кажется, надеялся, что его условие будет отвергнуто, так как он нехотя уступил настойчивым просьбам умирающей, не считая этот план ни особенно желательным, ни особенно полезным.
— Десять тысяч фунтов!
Моя мать уже не могла говорить и только с умоляющим выражением утвердительно кивнула головой.
— Десять тысяч фунтов — большие деньги, дорогая Бетси, очень большие!