Моникины
Шрифт:
— Так говорят.
— И Джек его наследник?
— Конечно. У него нет других детей. Впрочем, нелегко угадать, как такой странный человек распорядится своими деньгами.
— Я хотела бы, чтобы он лишил Джека наследства!
— Ты меня удивляешь, Анна! Ты, такая добрая и разумная, хочешь, чтобы нашего юного друга Джека Голденкалфа постигло подобное несчастье?
При этих непонятных словах Анны я в изумлении поднял глаза — в этот миг я отдал бы все свои права на отцовское наследство, лишь бы увидеть ее лицо, чтобы оно открыло мне, чем они подсказаны. (Анна, должно быть, вновь высунулась из окна, так
зашуршал над моей головой.) Но завистливая роза заслоняла единственный просвет в ветках, через который можно было что-нибудь разглядеть.
— Отчего у тебя такое жестокое желание? — спросил мистер Этерингтон с некоторой настойчивостью.
— Оттого, отец, что я ненавижу биржевые махинации и богатства, которые они приносят. Будь Джек беднее, мне кажется, его бы больше уважали.
С этими словами милая девушка отошла от окна, и только тогда я понял, что принимал ее щечку за прелестнейшую из роз. Мистер Этерингтон рассмеялся, и я ясно услышал, как он поцеловал зардевшееся личико дочки. Мне кажется, я отдал бы миллион фунтов за то, чтобы быть в этот миг священником Тентпигского прихода.
— Если все дело в этом, дитя мое, — сказал он, — не тревожься. За деньги Джека никогда презирать не будут, но лишь за то, что он распорядится ими не должным образом. Увы, Анна, мы живем в век алчности и продажности! Общая жажда наживы заставила забыть о благородных побуждениях. И того, кто проявляет чистое и бескорыстное человеколюбие, встречают либо недоверием, как лицемера, либо насмешками, как глупца. Злосчастная революция у наших соседей французов перевернула все понятия, и даже религия пошатнулась в сумасшедшем вихре теорий, порожденных этим событием. Нет таких мирских благ, которые религиозные авторы не осуждали бы более сурово, чем богатство, а между тем оно быстро становится божеством нового поколения. Не говоря уже о возмездии в загробном мире, общество до мозга костей испорчено стяжательством, и даже уважение к высокому рождению отступает перед корыстолюбием.
— Не кажется ли вам, отец, что гордиться своим происхождением столь же неразумно, как и богатством?
— Никакую гордость, милая, нельзя защищать, если говорить об евангельских принципах. Однако некоторые различия между людьми необходимы хотя бы для общественного спокойствия. Если признать принцип всеобщего равенства, люди образованные и утонченные вынуждены будут спуститься до уровня невежественных и грубых. Ведь все люди не могут подняться до уровня высших классов, и мир вернется к временам варварства. Имя христианина и джентльмена слишком драгоценно, чтобы шутить им, поддерживая нелепую теорию.
Анна больше не проронила ни слова. Вероятно, ее смущали противоречия между взглядами, которыми она дорожила, и теми слабыми проблесками истины, к которым нас приводят повседневные житейские отношения. Что же касается самого почтенного священника, то мне нетрудно было понять его точку зрения, хотя ни его предпосылки, ни его выводы не обладали логической ясностью, которая придавала такую прелесть его проповедям, в особенности, когда он говорил о высших добродетелях, открытых нам Спасителем, как, например, о милосердии, любви к ближним и прежде всего — о смирении перед господом.
Через месяц после этого невольно подслушанного разговора я случайно стал свидетелем беседы между
— Это новое движение очень серьезно и опасно, мистер Голденкалф, — заметил сэр Джозеф. — Оно показывает, насколько необходимо сплочение людей имущих. Что будет с нами, если эти возмутительные взгляды получат распространение в народе? Я спрашиваю, что будет с нами, мистер Голденкалф?
— Я согласен с вами, сэр Джозеф, это очень опасно, чрезвычайно опасно!
— Мы дождемся, сэр, аграрных законов. Ваши деньги, сэр, и мои, наши трудовые заработки, окажутся добычей политических грабителей, а наши дети станут нищими по милости какого-нибудь завистливого прощелыги, не имеющего шести пенсов за душой.
— Печальное положение вещей, сэр Джозеф! И правительство очень виновато, что не сформировало по крайней мере десять новых полков.
— Хуже всего то, любезный мистер Голденкалф, что среди аристократии находятся пустобрехи, которые подстрекают этих негодяев и прикрывают их своими громкими именами. Мы делаем большую ошибку, сэр, когда придаем такой вес происхождению. Разорившиеся спесивцы бунтуют неумытую чернь, а почтенные граждане от этого страдают. Собственность, сэр, находится под угрозой, а собственность — единственная настоящая основа общества.
— Поверьте, сэр Джозеф, я никогда не видел никакой пользы в благородном происхождении.
— Ничего в нем и нет, если не считать того, что оно плодит любителей синекур, мистер Голденкалф. А вот собственность — дело другое. Деньги рождают деньги, а благодаря деньгам государство становится могущественным и цветущим. Но эта злосчастная революция у наших соседей французов перевернула все понятия, и, увы, теперь собственность находится под постоянной угрозой!
— С прискорбием должен сказать, сэр Джозеф, что я ощущаю это каждым нервом своего тела.
— Мы должны объединиться и защищаться, мистер Голденкалф, иначе и мы с вами, люди сейчас довольно состоятельные и солидные, очутимся под забором. Неужели вы не видите, что нам грозит вполне ощутимая опасность раздела собственности?
— Боже сохрани!
— Да, сэр, наша священная собственность в опасности!
Тут сэр Джозеф сердечно потряс моему отцу руку и ушел.
Из записки, найденной среди бумаг моего покойного предка, я узнал о том, что ровно через месяц после приведенного разговора он выплатил маклеру сэра Джозефа шестьдесят две тысячи семьсот двенадцать фунтов разницы между курсами биржевых акций. Этот расход был порожден тем, что сэр Джозеф получил через клерка одной из контор секретные сведения, благодаря которым сумел сорвать такой куш и обойти того, кто слыл на бирже самым проницательным дельцом.
Столь диаметрально противоположные взгляды, как взгляды мистера Этерингтона и взгляды сэра Джозефа Джоба, дали большую пищу моему разуму. С одной стороны меня убеждали в никчемности знатного происхождения, с другой — в опасностях богатства. Анна обычно была поверенной моих мыслей, но об этом я с ней говорить не мог, так как вынужден был бы признаться, что подслушал ее разговор с отцом, а потому мне пришлось по мере сил самому разбираться в этих противоречивых идеях.