Монолог современника
Шрифт:
Пустырь, заросший сорняком...
Поводыри, слепцы, котомки,
рука с зажатым пятаком...
Здесь всё запомнилось, и будет
сынишкой желчного врача
рассказано живущим людям,
без лжи и шёпота, — с плеча!
Рассказчик мал: ему лет восемь.
Но разве мало восемь лет,
когда о том, что не выносят,
он знает не один сюжет?
О чём не ведают в салонах
и даже слышать не
там, где голубят пустозвонов,
вдруг загудит его набат.
Он станет притчей во языцах,
его услышат тьма и свет,
и он иуд увидет в лицах,
но это будет в двадцать лет.
А нынче голос хриплый, резкий,
опять клянёт его с крыльца,
и мальчик, Федька Достоевский,
бежит за флигель от отца.
Глава вторая
Карьера канцелярской крысы —
зарыться в ворохе бумаг,
жить исправлением описок,
пугаться взглядов: «Что не так?»
Не так, как надо, выступаешь
и кланяешься невпопад,
не так на плане намечаешь
карьеру, чин и цепь наград.
Трудись хоть до седьмого пота
над циркулярною горой.
Нам всяких благ сулит работа,
в итоге плата — геморрой!
Глава третья
Очнувшись после перевода
судьбы Евгении Гранде,
он поднял взгляд на сырость свода,
на стены в серой наготе.
Но тяжесть нового сознанья
заныла с рук уйти в тетрадь.
Он только начал воскресать,
но захлестнуло мирозданье.
Глава четвёртая
Уйти в отставку, как игрок,
поставив ставку на талант?
А если подвёдет итог,
сфальшивит в ноте музыкант?
Не будет денег и жилья,
иль на худой конец — чердак,
И скажет Жизнь: «Ты — или я!
А вместе нам нельзя никак».
Уйти в отставку или жить,
вычерчивая путь слуги?
Или туда, где рвётся нить
с благополучьем и долги?
Но вот исписаны листы,
и дышит рукопись строкой.
Уйти в отставку, в век мечты
укрыться и найти покой?
Глава пятая
Читатели — народ капризный.
Прочтут, забудут, зашвырнут.
Им подавайте катаклизмы,
убийства,
Труд в канцеляриях приелся,
рабочих выжал в куль костей,
И этот адский день терпелся
за том бульварных повестей.
Там было всё красивей, лучше,
и даже в царских кабаках
читали книги о Гаркуше,
парижских тайнах и ворах.
Глава шестая
У Петрашевского в кругу
юнцов и мудрецов
не славословят и не лгут,
а говорят в лицо.
Здесь боль и истина одна:
народу нужен хлеб!
Русь в кандалах, и в том вина
душителя судеб.
Душитель — царь и свора псов,
вцепившихся в народ.
Перетрясти бы до основ
помещиков, Синод!..
Не повторить сенатский бунт,
а всё решить умом…
По пятницам здесь свечи жгут,
дрожит от споров дом.
Глава седьмая
Чтоб не сойти с ума перед расстрелом,
за ночь до вознесенья в никуда,
не спал писатель и перо скрипело —
то Достоевский торопил года.
В последний день, в пути на гильотину
Андрей Шенье заканчивал сонет,
чтоб, если не пройти до половины,
то жизнь прожить до капли, как поэт.
Когда стрелялись, вешались и гибли,
исхода и друзей не находя,
когда кричали журавлям и хрипли
в молитвах, сочинённых загодя,
тогда прощалась каждая ошибка
не человеку - времени его,
и что казалось странным или зыбким,
прочлось первопричиною всего.
Глава восьмая
Что значит минута, когда ты в тепле,
когда есть в запасе другая?
Бумага и перья лежат на столе,
а мысли приходят и тают.
Минута — не время! Расчет на часы.
Душа полюбила уют.
Но странно, когда на земные весы
бросаются двадцать минут.
Иссякнут минуты — погаснут миры.
Свинцовые точки над «и»
серьёзно, без шуток и детской игры,
поставят печати свои.
Надели мешки, прикрутили к столбам.
До выстрела двадцать мгновений.
Погибших за правду причислим к Христам.
Когда же конец причислений?