Монтенегро
Шрифт:
Канарец Сьенфуэгос, прошедший через все муки ада в сердце кошмарных холмов на территории примитивных и зловещих мотилонов, внезапно оказался в тихой и залитой светом долине, где стояла деревня, в которой не отказались бы пожить многие европейцы. Он не мог прийти в себя от изумления, поскольку уже давным-давно потерял всякую надежду вернуться к хотя бы минимально цивилизованной жизни.
Вели они себя просто, одевались в длинные хлопковые туники и даже носили кожаные сандалии, и приняли Сьенфуэгоса без страха, но и без воодушевления, хотя канарец удивился, что такие безобидные люди говорят на языке, более близком к наречию кровожадных карибов, чем дружелюбных араваков.
Но он так настрадался, пережил столько мучений, годами слоняясь по сельве, горам и островам незнакомого Нового Света, на земли которого ступил, похоже, первым из европейцев, что готов был объясняться на любом языке, главное, что он мог понимать обращенные к нему слова, очень похожие на язык купригери с озера Маракайбо.
И первым делом гостеприимные и весьма разговорчивые пакабуи сообщили, что к далеким северным берегам, как они слышали, прибыли три огромных корабля, больше самой большой хижины, а управляют ими гиганты с волосатыми лицами, похожие на обезьян.
— Так значит, ты один из них?
Ответ канарца удивил туземцев.
— И да, и нет, — сказал он. — Да, много лет назад я действительно прибыл на одном из тех кораблей; но не имею ничего общего с этими людьми, поскольку мои друзья давно уже мертвы.
— Но ты, несомненно, принадлежишь к той же расе... Ты что, не собираешься возвращаться к своим?
— Не знаю.
И это была правда.
Хотя Сьенфуэгос и не мог этого знать, поскольку потерял счет времени, уже наступил новый век, а значит, канарец уже семь лет не видел испанцев, хотя он, рожденный в горах Гомеры в компании коз, особо и не стремился жить среди испанцев.
Он привык к одиночеству и трудностям, и за исключением краткого периода счастья, когда он встречался с немкой Ингрид Грасс, Сьенфуэгосу не за что было благодарить Господа, а уж тем более людей.
Он давно уже не ждал ничего хорошего ни от «одетых кабальеро», ни от «голых дикарей», а после исчезновения негритянки Уголька, оказавшейся последним человеком, с которым он нашел взаимопонимание, и вовсе стал бродягой-отшельником, упрямо гнавшим прочь даже самые прекрасные воспоминания.
С тех пор как он ступил на эти берега, канарец стал свидетелем стольких чудес, что больше ничто уже не могло его удивить, хотя ему не исполнилось еще и двадцати трех лет, но груз прошлого избавил его от всяких иллюзий относительно будущего.
А потому встреча с испанскими моряками (а может, и снова с португальскими), людьми подлыми и грубыми, как он помнил, вечно дерущимися друг с другом не на жизнь, а на смерть, обуреваемыми жаждой золота, его совершенно не привлекала. Когда услужливые пакабуи предложили показать путь к побережью, на случай если корабли вернутся, Сьенфуэгос лишь вежливо отказался и дал понять, что предпочел бы остаться у них в гостях.
— Вот этот, самый прохладный дом отныне будет твоим, — сказали ему жители деревни с присущей им сердечностью. — Отныне наша пища будет твоей пищей, наша вода — твоей водой, а наши жены станут твоими женами.
В пище, к счастью, и впрямь не было недостатка, но что касается жен, то очень скоро вконец измученный Сьенфуэгос готов был умолять слишком гостеприимных туземцев, чтобы они хоть немного изменили своим обычаям. Вот уже третий день целая дюжина женщин толпилась в тени его крыльца, ожидая своей очереди. Девушки громко болтали и пересмеивались, подобно клиенткам салона красоты, хотя большинство из них выглядели так, что их бы к этим салонам даже близко бы не подпустили.
Но беззаботных пакабуев, похоже, веселили любовные затруднения канарца, и по вечерам они только и обсуждали, что его подвиги на этом поприще. Некоторые туземцы даже предлагали ему прекрасные браслеты или тяжелые золотые ожерелья в обмен на то, что он заставит стонать их любимых жен.
«Не похоже это на то спокойствие для души и тела, которое я ищу, пережив столько бед, — сказал себе канарец однажды утром, когда почувствовал, что его силы на исходе. — Или я найду способ спать в одиночестве, не обидев этих добрых людей, или от меня скоро останутся одни головешки».
К счастью, вскоре к нему на помощь пришла необычайно толстая и совершенно седая старуха по имени Мауа. Без долгих колебаний она разогнала настырных женщин, дожидающихся своей очереди на крыльце, обозвав их напоследок голодными пиявками, которые только и думают, как бы высосать до дна несчастную жертву.
— Ступайте лучше к своим мужьям-остолопам и сосите кровь у них! — возмущенно крикнула старуха. — А если у них не стоит, так вставьте им в задницу палку и трахайтесь с ней!
Некоторые женщины пытались возмущаться, но недолго, потому что толстуха пользовалась уважением, а может, просто тоже решили, что силы несчастной жертвы уже на исходе, и истощенный Сьенфуэгос рухнул в широкий гамак из красной хлопчатобумажной ткани и смог спокойно насладиться чудесным закатом над широкой и могучей рекой Магдаленой.
В сумерках вновь явилась величавая Мауа и принесла ему вкуснейший бульон из игуаны, в котором плавало два десятка крошечных яиц, и сочную рыбину в золотой чешуе, испеченную на медленном огне в банановых листьях.
— Почему ты это делаешь? — спросил Сьенфуэгос. — Или ты решила занять место этих женщин?
— Я? — от души расхохоталась старуха. — Вовсе нет. Я уже слишком стара, чтобы думать о подобных вещах. Мне нужно лишь, чтобы ты был в наилучшей форме, поскольку тебе предстоят более важные дела.
— Что еще за дела?
— В свое время ты все узнаешь, если, конечно, это время когда-нибудь наступит, — загадочно ответила старуха. — А пока что отдыхай, наслаждайся жизнью и ни в чем себе не отказывай. Ты слишком переутомился за последние дни.
Казалось, что с этой минуты единственным смыслом существования толстухи стал уход за чужестранцем, так отличающимся своим высоким ростом, рыжими волосами и густой бородой от низких, темноволосых и безбородых пакабуев. Она почти ни слова не говорила, как вдруг одним холодным утром, когда высокие горы на востоке скрылись за темными тучами, а влажный ветер завывал, оповещая о скором дожде, вдруг спросила: