Моонзунд (др. изд.)

Пикуль Валентин Саввич

– Верно. Кричал я, – покаялся Семенчук. – Кричал, чтобы волынку эту кончали и ходили все вниз до церкви.

– Полухин нам другое показал. В церковь ты команду созывал, это так, но… «долой самодержавие» разве не ты крикнул?

Семенчук знал, что это провокация и Полухин здесь ни при чем. Он шагнул вперед, и над головой чемпиона в ярости возделись два кулака – громадные, как две тыквы.

– Морду бить за такие вещи! Полухин – ишь, барин какой нашелся: самому в тюрьме сидеть неохота, так он других загребает…

– Ладно, – сказал ему Небольсин. – Служить

на «Гангуте» тебе не придется. Иди в писарскую на оформление. Тебя – во второй Балтийский экипаж, который определит судьбу твою дальше…

На вокзале в Ревеле, таская на горбу чемодан, Семенчук купил газету. В знак солидарности с «Гангутом» бастовали заводы столицы. Объявили посадку на петроградский. Вскинул чемодан и пошагал через толпу – громадный, весь в черном, с бескозыркой, которая нависала над вспотевшей от волнения челкой…

* * *

Прокурор шутить не любил. Он потребовал привлечения к суду и командира «Гангута» капитана I ранга Михаила Александровича Кедрова.

– Видите ли, господа, он виновен в том, что не сумел предупредить беспорядки, мало того, в ответственный момент бунта его не оказалось на корабле, и Кедров явился, так сказать, к шапочному разбору… Я такого мнения, господа! Послушаем же, что нам скажет на это сам флигель-адъютант его величества – Кедров.

Кедров тоже не собирался шутить на суде. За его эполетами и аксельбантами стояла сейчас дружба с таким легендарным алкоголиком, каким был контр-адмирал Костя Нилов. Прокурору не мешало бы знать, с кем этот Костя открывает бутылки. С самим царем! Потому-то Кедров смело заявил на суде:

– Матросов я не виню! Лично я уверен, что все эти каши и немцы – лишь повод для бунта. Причина недовольства кроется, если вам угодно, в другом. В общем тяжком положении России, которая в этом году не сдержала врага и отдала ему колоссальные территории. А также в отсутствии активных боевых действий для нашей бригады линкоров. Я, – улыбнулся Кедров, – не советую вам, господин прокурор, раздувать эту историю до громкого процесса…

Прокурор сник и даже назвал бунтарей-гангутцев «неразумными патриотами». После такого оборота и судить людей не совсем-то удобно… За что? За «неразумный патриотизм»? Обыватель слово «неразумный» отбросит и прочтет только одно – «патриотизм». А потом скажет: «Дожили… уже и за патриотизм сажать стали!»

Кедров, получив трибуну, с нее уже не слезал.

– Еще два слова… Почему команды кораблей не ставятся в известность о целях операций, которые корабли исполняют? Они плавают и воюют, иногда творя чудеса героизма, а кроме шаблонной фразы – «за веру, царя и отечество» – им ничего не сообщается. Я бы, – сказал Кедров, – просто спятил, ведя линкор в неизвестность… Сколько гнева в низах вызвали шатания линкоров между Ревелем и Гельсингфорсом! А если бы команда знала оперативный смысл обороны Финского залива, тогда, – закончил Кедров, – может, команда не возмущалась бы угольными авралами. Вероятно, не было бы и сегодняшнего суда…

Разобравшись с матросами, комиссия контр-адмирала Небольсина, заседавшая на «Гангуте»,

взялась за кают-компанию. Первым под ее неправедный гнев попал мичман Григорий Карпенко.

– Офицеры славного «Гангута» вряд ли отныне пожелают иметь вас за общим табльдотом.

– Разве я нарушил присягу? – спросил Карпенко.

– Вы повинны в слабости… да! В момент бунта вы не пожелали подавлять его оружием. Учитывая ваш возраст и неокрепший характер, мы вас спишем на «Славу». Именно там, среди боевых офицеров, вы научитесь реально смотреть на уставный порядок вещей.

– Переводом на «Славу», – ответил Гриша Карпенко, – вы оказываете мне большую честь. Лучше уж погибнуть со славой в Рижском заливе, нежели протирать штаны в гельсингфорсских «Карпатах»…

Был явлен и знаток бокса – фон Кнюпфер.

– Вы виноваты! – орал на него Небольсин, разъярясь. – Где ваш приятель Шуляковский, зовите и его сюда. Вот позорная каюк-компания… Где ваша совесть, наконец? Кто вам, лейтенант, давал право калечить матросов своим дурацким боксом? Или простецкий, всем понятный «лещ» вам уже не угоден?

Кнюпфер (хитрый) молчал, а Шуляковский оправдывался:

– Я не хотел… я не хотел так бить кочегара… Я…

– А как вы хотели бить его? Чтобы он радовался от битья вашего? К чертовой матери – на вонючий тральщик! А вам, лейтенант, тоже не место под флагом «Гангута». Комиссия ссылает вас в балтийскую тьму-таракань – на батареи мыса Церель. Можете жаловаться. Точка. Зовите сюда Фитингофа…

Фитингоф все это время жил в чаянии повышения. В конце концов, должны же люди понять, что он засиделся в чине старлейта. Сейчас ему как раз только и получить звание кавторанга. Вместо награды барон получил пинка не только с «Гангута», но и вообще с флота!

Вот этого он не понял. Уводя на цепи своего породистого дога, Фитингоф с трудом обрел сознание.

– Я же и виноват оказался? – спрашивал всех. – Но постойте, я никогда не придирался к матросам – это матросы ко мне придирались. Я был лишь неукоснителен, и только!

Прощай, «Гангут»! Дог в последний раз наклал кучу на палубе. Потом он повлек своего господина дальше – на берег, в отставку. Будущее покрывал мрак неизвестности. Где еще будут такие дивные мослы, увешанные махрами мяса, какие выуживал из гангутского котла для собаки барон Фитингоф? Это был крах…

– Долой собаку! – орали на прощание с «Гангута».

11

По морям, играя, носится

с миноносцем миноносица…

* * *

Как взревет медноголосина:

«Ррррастакая миноносина!»

Вл. Маяковский

Миноносцы! Кто полюбил их, тот очарован навсегда.

Большие скорости – оттого резкие и смелые люди.

Укрыться в бою им негде – здесь брони не водится.

– Я по себе знаю, – говорил Артеньев, посмеиваясь. – Ну где там укрыться на нашем мостике? Одна защита – дрянь-парусинка. А когда рванет рядом, обязательно нырнешь под брезентик, и вроде ты уже стал бессмертен…