Моонзунд (др. изд.)
Шрифт:
– Да. Затем и дальше – до рейда Куйваст в Моонзунде…
– Моонзунд, вот проклятый Моонзунд! – неожиданно пылко произнесла Клара. – Я чувствую, что проблема этого пролива будет разрешена в нынешнюю навигацию.
– Ты что-нибудь знаешь точно?
– Отчасти догадываюсь. Это нетрудно… На флоте анархия, мы ослабели, в Финский залив немцы уже не рискнут сунуться после гибели Десятой флотилии. Для них один выход – стремиться через Моонзунд… А меня, кажется, опять пошлют туда. По всем правилам, меня бы не должны направлять к немцам, но людей
Был хороший вечер, уже повеяло весной, когда она его провожала на вокзале. Он стоял в тамбуре, и Клара сделала несколько шагов за уходящим поездом.
– Мы еще встретимся, – торопливо говорила она…
Артеньев возвращался в Ревель как из сладкого сна. На «Новике» было как-то одичало-пустынно. У трапа попался Хатов.
– У-у, приполз, долгоносик, – вонзилось в спину Артеньева.
9
Колчак провозглашал в Севастополе здравицу за свободу и демократию грядущего мира… Куда там до него Вирену или Непенину! На революции он еще больше укрепил свой авторитет среди черноморцев. И флот пошел за ним – слепо и глухо. Здоровенные бугаи-братишки на своих руках выносили Колчака из автомобиля. Перли его на трибуну. А после речей несли обратно в автомобиль, крича во всю глотку: «Весь мир насилья мы разрушим… во мы какие!» Колчак обратил комитеты флота в придатки своей канцелярии. Черноморский флот посылал проклятья флоту Балтийскому. «Предатели, – доносилось из Севастополя до Кронштадта, – в этот грозный час… не бунтовать, а воевать надо!»
Адмирал прибыл в столицу, когда здесь назревал кризис. Политический – после речи Милюкова. Историк в ноте своей, обращенной к Антанте, заверил союзников, что Россия остается верна прежним договорным обязательствам. Особенно Милюков нажимал на Босфор и Дарданеллы – «глотку», воспетую даже поэтами:
Олег повесил щит на медные воротастолицы цезарей ромейских, и с тех порОлегова щита нам светит позолотаи манит нас к себе недремлющий Босфор…Столичный гарнизон сразу взбурлил: «Долой Милюкова!»
– Кто кричит? – вопрошал Гучков. – Сто двадцать тысяч негодяев, которые окопались в тылу столицы и боятся войны!
– Так отправьте их на фронт, – рассудил Колчак.
– Не можем. Они взбунтуются. Лучше уж пусть кричат…
Гучков опять болел, и на частной его квартире решались судьбы войны. Здесь же собиралось для совещаний и все Временное правительство – у постели Гучкова. Народ демонстрировал перед Мариинским дворцом – пустым. Протесты сыпались в окна, за которыми их никто не выслушивал. Требование убрать Милюкова, как говорил тогда Ленин, было «противоречивым, несознательным, ни к чему не способным привести…». Но кризис уже определился, осложняя в стране обстановку, и без того архисложнейшую и запутанную…
– Александр Васильич, – говорил Гучков адмиралу, – наше правительство чрезвычайно довольно вами. Отлично вы справились с черноморцами! Теперь мы желаем, чтобы вы взяли под свое начало и Балтийский флот… Вы уже имеете опыт общения с массами.
– Я готов хоть сегодня поднять флаг в Гельсингфорсе, – сказал Колчак министру. – Но я не выдержу борьбы с большевиками. Я охрип от митингов Севастополя, здесь я могу изойти в крике – в успех не верю. Офицеры говорят, что надо ожидать рецидива резни…
В спальню министра вошел контр-адмирал Кедров. Бывший командир «Гангута» и флигель-адъютант, Михаил Александрович состоял теперь помощником по морделам при Гучкове.
– Прибыл комфлот Максимов с делами по Балтийскому флоту. Море стало освобождаться ото льда… Прикажете допустить?
– Нет! – вскрикнул Гучков. – С адмиралами, которые поддерживают демагогию ослепленных масс, я иметь дел не желаю.
Кедров в смущении перетопнулся, развел руками:
– Что ему сказать?
– Скажите, что министр отбыл… придумайте что-либо.
Кедров умоляюще глянул на Колчака, но тот отвернулся.
– Александр Иваныч, неудобно. Выборный или назначенный адмирал, но флот-то открывает сейчас военную навигацию.
– Видеть Максимова не могу! – заключил Гучков.
Кедров вышел в прихожую, где с папками «к докладу» поджидал приема командующий славным Балтийским флотом.
– Андрей Семеныч, министр дома. Но велел мне соврать, что его нету… Не осуди меня. Гучков не верит тебе.
Максимов сердито запихивал свои папки в портфель.
– Знаю. Мне вредят. Я перешел на сторону народа. Меня уважают матросы. Сейчас флот исходит в вопле: «Долой министров-капиталистов!» Я молчал. А завтра буду кричать это вместе с ними…
После его ухода Кедров приник к двери спальни. Послушал.
– Вам будет трудно, – говорил Гучков. – «Декларация прав солдата» учит солдата, как быстрее развалить армию. Флот уже в брешах. Немцы лезут. Мы задыхаемся. Я болею… Не хотите спихнуть Максимова, мы сами его спихнем. Ладно, езжайте в Севастополь, и мы будем уверены, что хоть черноморцы сохранят флот.
– Конечно, трудно, – соглашался Колчак. – Кто-то пустил слух, будто я богатейший хлебный помещик. Босфор нужен для меня, чтобы я имел прямой вывоз зерна за границу. Пришлось мне взять два чемодана, которые я вывез из Либавы, и выйти с ними на митинг. Перед всем флотом я открыл чемоданы, откуда посыпались тряпки жены, игрушки сына, семейные фотоальбомы и прочая ерунда. «Вот, – сказал я Севастополю, – любой из вас имеет больше моего!» Я дал им представление, как у Чинизелли, и пожар на время потушен.
– А что вам сказал Родзянко при встрече?
– Он посоветовал мне обратиться к Плеханову. Но я сомневаюсь, стоит ли мне общаться с лидером Второго Интернационала?
– Вполне стоит… Георгий Валентинович здравомыслящая единица. Сейчас он вернулся из Италии, где залечивал свой туберкулез, и он примет вас… примет! Он очень недоволен большевизмом, особенно его возмутили тезисы, которые выдвинул Ульянов-Ленин.
– Итак. Плеханов? – спросил Колчак; было слышно, как скрипнул под ним стул, и Кедров отскочил от двери; Колчак вышел из спальни министра, сказал: – Миша, не дашь ли ты мне свой автомобиль?