Мор

Леви Ахто

Однажды он побывал с Рестом на таком его мероприятии и оказался участником мало интересного приключения, на его взгляд. Смотреть – просто смотреть на спящих в собственных постелях людей представлялось Вралю и неестественным, и скучным, тем более что в доме было чем поживиться. Единственно, что они себе позволили, это закусить в чужой кухне. Рест объяснил, что наслаждается осознанием себя как рока, судьбы, таинства в тех домах, где люди спят (везде люди в какой-то час спят, не бывает, чтобы они совсем не спали, надо только знать, когда кто спит): они в его власти и их имущество тоже, а главное – даже их жизнь.

Рест пробовал передать приятелю смысл этого ощущения. Он волен, что называется, жить в чужом доме без разрешения хозяев – жить в их присутствии, волен смотреть, – а это даже лучше, чем владеть, – на их так называемые ценности, но – и это квинтэссенция, это и есть главное – смотреть самих

людей тогда, когда они уверены, что кроме Господа Бога их никто не видит. Это лучше театра, кино – подобное ощущение трудно передать. Ты хочешь наблюдать святош? Как они трахают своих гусынь? Какие они мерзкие и жалкие! Днем заседают где-нибудь в президиуме – важные, респектабельные, в галстуках, а ночью, голые, пукают, словно лошади в конюшне. Представь себе такого гусака, как, скажем, Суслов, в ночной сорочке со своей суслихой… Рест в похожих спальнях побывал. Непременно надо избегать маленьких жилищ – в них не развернешься, нет свободы передвижения: Рест признался в наличии у него клаустрофобии. Он подолгу выбирал себе жертву, объект созерцания: в большом доме, объяснил он, места всем хватает, в одной из комнат люди ужинают или кувыркаются в постели, а в это время в других ты изучаешь их библиотеку или питаешься. И от важности этих мерзавцев, от их святости ни хрена не остается. Можно и пошутить… Однажды одну церковную крысу он застал с молоденьким парнишкой и так их напугал – обкакался бедолага.

Как-то, можно сказать случайно, Рест в ресторане «Глория» познакомил Враля с ревельскими джентльменами удачи в интернациональном составе – эстонцем Кала и русским Рашпилем. Славянские воры и грабители старались слиться с ревельскими специалистами данного профиля жизни. Они прибыли в эти освобожденные социалистическими преобразованиями от буржуазных предрассудков государства в надежде встретить организованную уголовную цивилизацию и оказались разочарованными: здешние буржуазные жулики были все исключительно индивидуалистами, у них напрочь отсутствовало коллективное сознание, все тут дудели в свою дуду на сравнительно примитивном профессиональном уровне. Славянам предстояла трудоемкая миссионерская деятельность, и они включились в нее с полной отдачей, внедряя в эту дремучую отсталость свежую уголовную мысль; на взгляд миссионеров местные языческие души были единственно пригодны в качестве наводчиков и барыг (торговцев краденым – жарг.). Рашпиль был и вором, и грабителем одновременно: больше грабителем, – воровал при случае. Значит, по воровской конституции вором в законе быть не мог. Кала же представлял из себя наводчика, был как тот шакал при тигре в романе Киплинга.

На Враля знакомство не произвело благоприятного впечатления. В связи с этим Рест убеждал его, что и интеграция уголовников на интернациональном уровне достигается все же куда проще, чем у марксистов, несмотря на общность интересов даже при несхожести специфики как тех, так и других: у уголовников отсутствуют националистические амбиции. Рест был большой ученый. Он рекомендовал Вралю не пренебрегать обществом этих двух представителей интернационализма из-за того, что, может быть, у Враля могут возникнуть антипатии к физическому труду на каменоломне. В результате однажды по наводке Кала они должны были навестить – пригласили и Враля – живущую в двухстах километрах от Ревеля одинокую женщину, которую Кала представил друзьям как исключительно аморальную, что заключалось в партбилете и излишней состоятельности. Проживала эта контра на хуторе в отдалении от других домов – у леса. Уже при подходе к ее дому, Рашпиль сунул Вралю пистолет «Вальтер» и объявил категорично, что после ликвидации женщины они с Кала подойдут. Вралю поручалось идти на мокроту из-за того, что эта женщина знала личность Кала. Рашпиль же, само собой, русский, что тоже могло испортить дело. Для Враля предложение было неожиданно, такое не предусматривалось. Не испытывая к интернациональному уголовному симбиозу особых симпатий, он из полученного «Вальтера» стал палить по своим компаньонам, не с целью их убить, но напугать, что удалось превосходно: сломя голову, проваливаясь в сугробах, Кала с Рашпилем спаслись бегством. Враль же направился в дом жертвы и рассказал обо всем хозяйке. В благодарность приобрел ее расположение и разрешение бывать у нее, ночевать, если у него в том будет надобность.

Знакомство с интернациональной уголовной интеграцией для Враля завершилось плачевно. Возможно, отчасти тому посодействовал тот случай, когда Враль как-то, за несколько дней до описываемых событий, обнаружил у одной своей ревельской подруги Кала и удалил его с поля зрения примерно таким же ударом в челюсть, каковым когда-то заслужил уважение воров в Краслаге, свалив Треску. Кала оказался злопамятным. В результате,

когда Враль однажды пришел отдыхать на хутор женщины, фактически им спасенной, она тайком позвонила в милицию, и Враля среди ночи бессовестно и грубо разбудили, доспать ему было предоставлено уже в камере предварительного заключения. Почему же такая неблагодарность? Оказалось, эту состоятельную хозяйку с партбилетом обворовали, проникнув в ее дом через старую забитую дверь, о существовании которой Враль даже не подозревал.

И, конечно же, кроме Враля, кого могла подозревать бедная женщина, ведь только он пользовался ее домом в качестве убежища. Она знала – он этого от нее не скрывал, – у него с властями конфронтальные взаимоотношения. Узнав, в чем его обвиняют, Враль не сумел доказать, что настоящие воры те, от кого он однажды получил пистолет «Вальтер». Для милицейских психологов этот криминальный опус не поддавался расшифровке. А посему Вралю присудили за все его неудачи (вспомним его вещий сон в Кировоградской тюрьме) десять лет лагерей строгого режима. Последовали тюрьмы, пересыльные камеры, мухи, вагон-заки и наконец – на этот раз Уральские лагеря.

2

Благодаря введенной вновь смертной казни резня в лагерях прекратилась. Воров все-таки принудили работать. Старые честные воры, которых называли «последними могиканами», уходили в закрытые тюрьмы. Вернее, их, отказывающихся идти в ногу со временем, изолировали от всех. Примерно в те же дни объявилась новая масть – «ломом подпоясанные» – работяги, которым надоела тирания блатных, в том числе и «сук». Прогнав блатных, они сами правили внутренней жизнью в зонах. Воров, сук и прочие масти везде в лагерных управлениях объединили. Главные неписаные параграфы воровского закона оказались нарушены почти всеми ворами (за исключением «могикан», обрекшихся на жизнь в тюремной камере пожизненно), и никто уже не принимал всерьез во внимание, если встречались иногда на воле индивидуумы, объявившие себя честными «ворами в законе».

Прекращение резни проявлялось даже в мелочах лагерной жизни – может, не особенно заметно тем, кто в зоне неотлучно, – но после долгого отсутствия, когда немного порезвился на воле, сразу бросалось в глаза: когда Враля запускали в зону, его даже как следует не обыскали и не заставляли прыгать выше собственного члена, не заглядывали в задницу… прогресс! Всегда заглядывали, сегодня – нет: доверие, культура, эволюция. Благодаря краслаговским собаководам, подстрелившим его, он был избавлен от тяжелого труда, который он вовсе не отрицал, но не любил из-за сопутствующих различных неудобств: насекомые в тайге, террор конвоя, шмоны. Слоняться же в зоне без дела его деятельная натура не позволяла. Он увлекся земляными работами – организацией подкопов из зоны. Администрацией системы промывания мозгов такое вообще-то не поощрялось. Работники кума и начальника режима усиленно искали эти подземные сооружения, многие подкопы Враля сладились (были обнаружены – жарг.). Скоро «засветился» и сам организатор, после чего местный кум вежливо обещал ему, что сгноит его в тюрьме, в чем Враль сильно засомневался: до сего времени ему хоть и встречались сырые тюрьмы, но все же не до такой степени, чтобы кто-то мог в них заплесневеть.

Между кумом и Вралем с этого дня началось как бы соцсоревнование: на Враля было нацелено внимание всех стукачей и просто «хороших» людей, о каждом его вдохе докладывалось куму. Наконец, это стало надоедать, и Враль решился на попытку разнообразить существование, попросился в бригаду и спрятался в тайге – оцеплении – с целью дождаться в болоте снятия охраны с вышек, чтобы прогуляться в тайге подольше и дальше. Его нашла собака, она оттаскивала-разбрасывала лапами дерновые пласты, укрывавшие его, затем Враля грызли уже штук восемь собак… и откуда их столько взялось? И так скоро?.. Со всех сторон на него сыпались удары, и бьющих было столько, что они друг другу мешали; били прикладами автоматов, палками, ногами. Получив очередной удар по лбу, на сей раз, по-видимому, замком автомата, он потерял сознание. Когда очухался, град ударов все еще продолжался.

Оно и объяснимо: солдаты, искавшие его трое суток, промочили ноги, проголодались и все по вине одного обормота. Каждый стремился стукнуть хоть раз, а некоторым так и не удалось из-за тесноты. Офицеры стали отнимать Враля у взбесившихся солдат. Возможно боялись, что убьют, а здесь – внутри оцепления не положено было (труп могли бы и вытащить в тайгу, словно его там и настигли, но уж очень много свидетелей – поди знай, кто чем дышит, вдруг кто-нибудь, где не надо, проговорится или даже настучит…) Не положено, значит не положено… Выяснилось, что и идти Враль не может, – его лицо оказалось до того… не лицо: залито кровью, один глаз и вовсе не видел. Тогда один из офицеров спросил: