Море для смелых
Шрифт:
— Что такое? Да почему это так вдруг? Лешенька?
— Очень надо. — Ей стыдно было глядеть бабушке в глаза.
— Несчастье? — допытывалась та.
По дороге на автостанцию Леокадия занесла в гостиницу записку, попросила дежурную передать Куприянову.
Он получил ее в девять часов. «Я не могу так. Это бесчестно. Уезжаю. Прощай». Ошеломленный Куприянов вернулся в свой номер, долго сидел на кровати. Рушилось все.
Надо было возвращаться, работой заглушить нестерпимую боль.
Саша Грачева жила с мужем в шахтерском городке, и сюда-то из Харькова ехала машиной Леокадия.
По обе стороны дороги желтело жнивье. Зигзагами взлетали в синеву буровые вышки. А вот и первые избы старого Белгорода и новый город.
На дне огромного ковша, обрамленного горами, — центральная площадь: дома в колоннах, театр, похожий на Парфенон, жертвенник с вечным огнем у могилы погибших воинов и скорбная фигура женщины из темного камня. Она склонилась над мальчиком, возлагающим венок на могилу.
Леокадия остановилась в гостинице и вечером пошла побродить по городу.
На площади пахло свежескошенным сеном. Где-то рядом была степь, наверно, за возвышенностью с телевышкой. Вот таким же летом двадцать три года назад, когда ей не было и трех лет, на этой святой земле шли страшные бои, о которых она знала лишь по учебникам.
…В полдень вертолет доставил Леокадию в город Губкин, утонувший в садах на правом склоне Теплого ключа. Автобус обогнул карьер Лебединого рудника, исполосованного меловыми, глинистыми, рудными слоями. Казалось, белая, желтая, бурая ступеньки поднимались одна над другой, а от них тропами ползли широкогрудые, как буйволы, МАЗы.
А вот и центральная улица города и филиал института горного дела.
Кондукторша в кокетливом черном халате пропела:
— Проспект Чайковского…
Неожиданное появление Леокадии вызвало переполох.
— Ой, Лешка, без предупреждения! — обрадованно бросилась ей на шею подруга. — А Паша в командировке. Вот жалеть будет!..
Она, как и в университетские времена, подстрижена под мальчишку и по-прежнему суматошлива. Очки у нее толстые, грубые, так выдвинуты вперед, что нос кажется совсем маленьким. А ноги стали еще полнее. Неспроста Саша часто удивлялась: «Что за странность? У меня прежде всего поправляются ноги».
— Ну чем я тебя накормлю? — сетовала она, бегая от буфета в кухню и обратно. — Картошку жареную будешь? И малосольные огурчики? Я уложу тебя на раскладушке. Нет, лучше сама на ней лягу, а ты — на тахте.
Леокадия вспомнила, как Саша со своим Пашей ходила по городу. Ухо Паши — на уровне ее губ, и она, только повернув голову, все время что-то нашептывает ему.
— Пойдем, я тебя умою, — говорит Саша Леокадии и ведет ее в ванную. А сама все поглядывает, поглядывает пытливо, словно желая проникнуть в душу и понять, почему Лешка приехала так внезапно и такая расстроенная?
Подруги, по старой привычке забравшись под одну простыню, проговорили до самого утра.
Вспомнили и спор в общежитии — о счастье. Правда, какое оно? Особенно — семейное? Почему так много скороспелых браков и разводов? Лишь внешне благополучных семейств? Надо ли жить только для детей или приучать их, чтобы прежде всего заботились они о родителях?
Это взволнованно спрашивает Саша. Леокадия потерлась щекой о ее щеку:
— Ты уже об этом думаешь?
Саша прижалась к ней, словно подтверждая догадку. И тогда Леокадия рассказала об Алексее, о том, что не может без него и вот уехала.
— Ты его действительно очень, очень любишь? — сдавленным голосом, трепетно спросила Саша.
Леокадия притихла, задышала подруге в ухо:
— Понимаешь, иногда кажется: меня не хватает. Любви во мне больше, чем я могу вместить… Как я могла жить прежде, не зная этого?
— И все-таки ты правильно сделала, что уехала, — нельзя…
Саша решительно сняла очки, положила их на столик, села на тахту, поджав под себя ноги.
— Но почему? Почему? Ведь человек рожден для счастья. А я что, не имею на него права? — с тоской спрашивала Леокадия.
— А его сын? Я знаю безотцовщину… Это…
Становилось все светлее. В открытое окно пробились первые лучи солнца.
— Но если мы не можем друг без друга? Володя скоро пойдет в институт, у него будет своя жизнь. И разве отец перестанет быть ему отцом?
— Нет, Леша, нет… Я не могу объяснить, но знаю — нельзя. Это — чужое.
И Леокадия знала, что нельзя. И она, когда ехала к Саше, думала: «Не смогу смотреть людям в глаза… Ведь осудят… И ученики…»
Но сейчас ожесточенно настаивала:
— Нет, мое, мое!
— А люди?
Вот и Саша сказала: разве не надо перед ними держать ответ? И об этом она думала. Сейчас же страстно возразила:
— Значит: «Что скажет Марья Алексевна?» Судьи-то кто?
Но ведь неправду говорила: судьи будут и праведные.
Позвонили. Саша вскочила.
— Может быть, он?
Возвратилась сияющая, держа в руках телеграмму.
— От Паши! — Приблизила полоску бумаги к близоруким глазам, словно желая еще раз убедиться, что это ей.
— У тебя что, день рождения? — встревоженно спросила Леокадия, коря себя, что, может быть, забыла об этом.
— Нет… — Она зарделась, стала похожа на девочку. — Поздравил с нашим днем… Когда мы встретились впервые…
Саша опять нырнула под простыню.
— Прошлый раз из командировки притащил здо-о-оровенный сверток с рыбцами — знает, что я их обожаю. Попутной машиной ехал, а тащил…
У Леокадии защемило сердце. Вот и Потап рассказывал, что, когда заболел в дальней командировке, Надя примчалась к нему спасать. Как это важно и хорошо…