Море для смелых
Шрифт:
Девчата с террасы куда-то ушли, наверное в парк. Вера разделась, повесила платье в шкаф и нырнула под простыню.
В открытое окно заглядывали далекие мудрые звезды. Вот одна из них, может быть, та, что недавно смотрелась в море, упала. Или это свершал свой полет спутник?
Где-то очень далеко тоскливо прокричал теплоход. Исступленно звенели сверчки. Пахло остывающим асфальтом и едва уловимо — чабрецом. В высоте прощально курлыкали журавли. У них свой путь. А какой путь у нее?
Полотно простыни приятно холодило грудь. «Сейчас подумаю о самом хорошем», — сказала себе Вера и стала думать о маме, о Лешке, об Анатолии.
Иржанов обиделся на Веру, когда она ушла: понял, что девушка избегает его.
Возвратившись в общежитие, он сел писать море. Ребята звали пойти выпить, он еле отвертелся.
В жизнеописании великих художников он читал, как трудились они, и поэтому старался рисовать всегда и везде, где только было можно: на собраниях, в перерывах от работы, вечерами… Над ним подтрунивали, но он рисовал и рисовал… Его и сюда, в Пятиморск, отчасти привлекли краски моря, ковры степных тюльпанов.
Рисунок не получался — может быть, потому, что мысли все время возвращались к Вере: что она делает? Он думал о ней с неясностью… Нет, рисунок определенно не получался. Настроение не то, что ли?
Да и день выдался утомительный: ломило, спину, раскалывалась голова. Почему он избрал профессию паркетчика? Потому что узнал: хороший мастер вполне прилично зарабатывает да еще «налево» в частных квартирах может кое-что перехватить.
В школе и дома Анатолия хвалили за рисунки. Он уверенно считал себя сложившимся художником и решил, что сможет со вкусом набирать из клепок и щитков ковровые, листовые полы.
Попав к мастеру Самсонычу, Анатолий на первых порах заинтересовался рассказами старика о мозаичной укладке: инкрустированном паркете, заполненном березовой фризой, о жилках из искусственного мореного дуба. Старик оказался забавным, добродушно ругался: «Пес с ним!» Часто в разговоре произносил скороговоркой «понимаешь», а получалось «паишь». Как-то сказал: «Без чтения, паишь, спать не ляжешь».
Но скоро Анатолий сделал неприятнейшее открытие — труд паркетчика-то нелегкий. Часами лазай на корточках, — вдыхай запах мастики. Да одна натирочная машина «Малютка» чего стоит — потаскай ее! Кроме того, Самсоныч решительно возражал против «левых» приработков и был требователен.
Нет, видно, следует поискать иную работу.
И снова он подумал о Вере: «Хорошая она, чистая… Такую нельзя обидеть…»
По селектору Альзин вызвал начальника производственно-технического отдела Платона Яковлевича Гаранжина.
Гаранжин, с лицом усталого Мефистофеля, в это время звонил на бетонный завод.
— Черт возьми, — сильно картавя, кричал он в трубку, — почему вы не присылаете бетон?!
Гаранжин во всем старается подражать Григорию Захаровичу — чертыхается, курит трубку, говорит так же, как Альзин: «В каждом вопросе должна быть логика». Но все это у Платона Яковлевича смахивает на игру: ругается он совсем мирно, курит не затягиваясь, что же касается логики, то и она его нередко подводит.
Кабинет Альзина Гаранжин пересек быстрой походкой человека, спешащего на службу, а опустившись в кресло у стола Григория Захаровича, с готовностью посмотрел на него.
— Предупреждаю вас, Платон Яковлевич, — с металлической хрипотцой в голосе сказал Альзин, и правая бровь его сердито поползла вверх, — если вы не будете через каждые три часа докладывать мне, как идут дела на ТЭЦ, я отстраню вас от ее пуска.
Будущая начальница центральной заводской лаборатории Валентина Ивановна Чаругина, сидящая сейчас в кресле напротив Гаранжина, посмотрела на него сочувственно.
Затрещал телефон, Альзин взял трубку.
— Да? Прочитал ваш смутно-финансовый расчет. Что за политика «ни мира, ни войны»? Должен быть не беллетристический разговор, а разговор цифр, и плана. Да! На бумагу надо отвечать бумагой, а вы — эмоциями. Не все бумаги вредны, и полезна не только та, в которую мы заворачиваем селедку. Поняли? Ну вот, хорошо. Нет, нет, нужна не пожарная команда, а плановая. Завтра в девять тридцать жду ко мне.
Альзин нажал кнопку селектора.
— Я вас слушаю, Григорий Захарович, — произнес юношеский голос.
— Вы сделали выставку безобразий?
Селектор молчал.
— Чувствую по затянувшейся паузе, что нет… А я сегодня утром видел в главном корпусе заржавленные фланцы и грязный вентиль на полу. Где? Найдите сами. На то вы инженер по технике безопасности будущего комбината, чтобы все видеть и знать. А над выставкой сделайте надпись: «Кто виноват в безобразиях?» И призыв — не допускать их. Все!
Повернувшись к Валентине Ивановне, Григорий Захарович показал на целый набор антигриппозных средств на своем столе.
— Чем лучше лечиться на ходу?
Валентине Ивановне лет тридцать, лицо у нее узкое, тонкогубое волосы невьющиеся, но есть в ней что-то вызывающее симпатию при первом же взгляде. Может быть, серьезность спокойных, приветливых глаз?
Она всматривается в «аптечку»: ментоловые пастилки, агрофен, пирамеин… Что ни посоветуй, этот человек все равно не будет щадить себя, потому что убежден, что болеть не имеет права, и просто не умеет болеть!
Позвонили из совнархоза.
— Привет, Иван Иванович! Привет! — обрадованно закричал Альзин. — Что у вас там — всеобщий диабет?
— Почему? — недоуменно проурчал голос в трубке.
В живых, умных глазах Альзина заплясали смешинки, губа едва заметно дрогнула.
— Как — почему? Вы строите сахарные заводы, а нас забыли! — воскликнул он. — То, что вы нам присылаете, нас не устраивает ни в какой мере. Не страшно? В наш век страшна только атомная бомба, так что присылайте обещанное. Если лебеду пропускать даже через лучшую вальцовку, она не станет крупчаткой. Нет, нет, дорогой, хоть и трудно, но к двадцать девятому октября мы ТЭЦ пустим. Что ж, даром называемся молодежной стройкой? Приезжайте — увидите.