Море и берег
Шрифт:
— А Клепиков?
— Клепиков на другой лодке воевал. У них лодка была везучая. Весьма. Да он и сейчас где-то тут служит. Инструктором, кажется, в Учебном отряде.
Мы попрощались. Ткаченко задержал руку Пушкарева в своей, потом вдруг сгреб его и поцеловал. Неловко так поцеловал, в щеку, возле уха…
Ночью нас подняли по боевой тревоге, и мы ушли в море. Трудный это был поход. Мы усердно утюжили район нашей позиции, причем всплывали всего несколько раз — для зарядки батареи. Беспрерывно несли акустическую вахту. В рубке у нас было душно, как в экваториальной Африке, — это Пушкарев так выразился.
На шестые сутки, часа в три ночи, Щеголихин обнаружил на предельной дистанции корабли конвоя «синих». Минут через двадцать ему удалось выделить шум винтов крейсера и вцепиться в него мертвой хваткой. Пушкарев нес вахту на второй станции и докладывал о движении кораблей охранения, перенумеровав их для удобства. На большой глубине мы стали прорывать охранение. Была отчаянная минута, когда шум крейсера створился с шумами других кораблей — эсминцев и сторожевиков — и Щеголихин потерял цель. Все смешалось. Все наши труды могли пойти прахом. Мы были похожи на человека, который, заблудившись в дремучем лесу, вдруг увидел тропинку и — потерял ее. Щеголихин выругался вполголоса и нервно зашарил по горизонту. Я схватился за наушники Пушкарева, чтобы самому послушать, но он метнул в меня сердитый взгляд и не отдал наушников…
— Спокойно, акустики! — Я увидел в окошечке рубки лицо нашего командира. — Не теряться!
И в ту же секунду Щеголихин крикнул, что слышит крейсер. И сразу вслед за ним Пушкарев доложил, что тоже слышит крейсер, но — странное дело! — его крейсер оказался почему-то на другом пеленге. У меня мелькнула мысль, что Пушкарев переутомился и теперь ему всюду мерещатся крейсера. Но командир, услышав его доклад, кивнул и, приказав держать контакт, спокойно занялся математикой атаки.
Одним словом, ошибки не было: второй, пушкаревский, крейсер шел со скоростью двадцать узлов в кильватер за первым. Мы атаковали оба крейсера — один за другим. Дважды вздрогнула наша лодка, дважды мы услышали удаляющееся осиное пение винтов наших торпед.
— Пли — и точка! — пробормотал Пушкарев.
Лодка всплыла, и мы поднялись на мостик покурить. Дымка стлалась над морем. Где-то далеко на востоке, подсветив небо розовым и оранжевым, рождался новый день. Вдаль уходили дымы конвоя. Было прохладно, чуть покачивало…
Костя Щеголихин с хрустом потянулся и сказал:
— У меня челюсти устали докладывать.
А я сообщил Льву интересную новость, которую только что выведал у штурмана:
— Знаешь, где мы находимся? В районе банки Слупска. Раньше она называлась — банка Штольце.
Лев не ответил. Он задумчиво, не мигая, смотрел на море, смотрел так, будто хотел пронзить взглядом всю его многометровую толщу. Да и как знать, может, именно здесь, под нами, в вечном глубинном мраке лежал тот, кто жил как легенда в памяти Льва Пушкарева.
— Как ты думаешь, — спросил вдруг Лев, — почему он не захотел рассказать об этом Клепикове?
— Какой Клепиков? — вмешался в разговор Костя. — Василий? На черта он вам нужен?
Так мы неожиданно узнали, что Василий Клепиков — не кто иной, как муж Нади, той злющей женщины, которая приходилась родной сестрой Майе.
По возвращении в базу Костя позвонил Майе на работу, и в первый же день увольнения мы встретились с ней у входа в парк, возле ларька с мороженым. Майя была не одна. Стоявшая рядом с ней женщина лет тридцати пяти, с красивым, но каким-то утомленным лицом, шагнула навстречу Льву.
— Вы Пушкарев? — сказала она и вдруг кинулась Льву на шею.
Наш Лев сделался таким красным, что смотреть на него можно было лишь сильно прищурившись, как на солнце. Надя всхлипывала и вытирала глаза платочком. Мы стояли растерянные, ничего не понимая и привлекая внимание прохожих. Потом мы с Костей и Майей ушли в парк, а у Пушкарева с Надей был какой-то долгий разговор…
4
Судя по сбивчивому рассказу Льва, вот что произошло в те далекие от нас времена.
В один из последних ноябрьских дней сорокового года краснофлотец Пушкарев Николай познакомился со студенткой консерватории Надей Соколовой.
Знакомство состоялось в выборгском Доме культуры на студенческом балу — Николай случайно забрел туда с двумя-тремя приятелями. Белокурая студентка играла на пианино. Она очень прямо сидела на табурете, ее тонкий белый профиль четко рисовался на синем бархате занавеса. Николай не сводил с нее глаз. Как раз незадолго перед этим он дал себе железное слово, что переборет природную робость, над которой посмеивался его друг и земляк торпедист Васька Клепиков. Одним словом, когда кончился концерт и начались танцы, Николай разыскал в огромном зале белокурую пианистку. Она разговаривала с подругами и смеялась. Он тронул ее за локоть и отдернул руку, будто обжегся.
— Разрешите пригласить, — пробормотал он.
Она повернула к нему свой независимый носик, посмотрела на красное худенькое лицо, холодно сказала:
— Я не танцую.
Николай еще пуще покраснел. Но железное слово требовало решительных поступков.
— Я тоже, — сказал он. — Так что в самый раз будет.
Она снова посмотрела на него. Вероятно, ее позабавил контраст между его растерянным видом и настойчивыми словами.
— Хорошо, — ответила она, помедлив. — Но не рассчитывайте, что вам удастся меня проводить.
— Мне провожать некогда, — заявил Николай. — Мне через полчаса на рейсовый катер бежать надо.
Они прошли один круг в быстром фокстроте.
— Почему вы молчите? — спросила она.
— От напряжения.
Надя откинулась на его руке и засмеялась.
Потом, когда заиграли новый танец, к Наде подскочил студент в очках и увел ее в круг. Николай, вытягивая шею, смотрел ей вслед. Тут подошел Ткаченко, электрик с их лодки, и сказал, что пора идти, а то на катер опоздают.
— Подожди, Иван, — отстранил его Николай.
Он бочком втерся в круг танцующих и, лавируя, пробрался к Наде. Она удивленно взглянула на него, а студент в очках строго сказал:
— Товарищ моряк, это хулиганство.
Николаю некогда было вступать в спор со студентом, Он обратился к Наде:
— Я в следующее воскресенье опять приеду — где вас найти можно будет?
— Нигде, — отрезала она.
Николай побагровел и пошел прочь.
Они примчались на пристань, когда на рейсовом катере уже убирали сходню. Еле успели прыгнуть. Катер побежал по черной, густой, дымящейся воде в Кронштадт. Николай курил, смотрел на уплывающие огни Ленинграда.