Море, море
Шрифт:
Я вернулся в кухню, отпер и распахнул заднюю дверь. Холодный страх, сковавший меня раньше, исчез бесследно. Я вышел на лужайку. В доме было темно и знойно, но здесь все было видно и воздух теплее. Я решил переночевать на воле, сходил в книжную комнату за подушками, а сверху принес одеяла. Добрался до того места у берега, где спал в прошлый раз, и устроил себе ложе. Потом вернулся к дому, где в окне красной комнаты приветливо мерцали свечи. В небе, хоть и померкшем, еще не видны были звезды, сияла только вечерняя звезда, зубчатая и огромная. Луна, бледная, как сыр, стояла низко над горизонтом.
Я вошел в красную комнату, где свечи, как на алтаре, возвышались по обе стороны моего стакана и почти пустой бутылки, вылил остатки вина в стакан и стал размышлять. Припомнил кое-что еще. Никто из остальных, конечно же, не заметил ничего странного, Перегрин сказал, что толкнул меня и пошел дальше. Он был очень пьян и, вполне возможно, действительно не знал, что случилось. К тому времени, когда
Мысли эти были так сумбурны и таили такой страшный смысл, что я решил — хватит думать, попробую заснуть. Я чувствовал, что, несмотря ни на что, спать буду крепко. Больше всего мне хотелось поговорить обо всем этом с Джеймсом или на худой конец, если он уже уехал, написать ему. Но как мне узнать его адрес, оставил ли он какой-нибудь адрес? Ведь у нас нет общих знакомых, кроме Тоби Элсмира, а Тоби не раз давал понять, что теряется в догадках относительно того, где находится Джеймс и чем он занят. Попробовать обратиться в какой-нибудь армейский штаб или в министерство обороны? Но там, конечно, скажут, что им «ничего не известно».
Я допил вино. От огня осталась только кучка золы в неярких красных мазках. Я глубоко вздохнул при мысли о стольких впустую потраченных годах, когда нас с Джеймсом могла бы связывать настоящая дружба, а не просто родственные отношения, натянутые и неловкие, или, пожалуй, скорее даже вражда. Я подсел ближе к столу и порылся в куче нераспечатанных писем — не увижу ли какой-нибудь знакомый почерк. От Джеймса, разумеется, ничего не было, его почерк я бы сразу узнал. Может быть, Сидни захотелось дать мне свою версию истории с «молодой актрисой»? Внимание мое задержалось на письме с лондонским штемпелем, адресованном «М-ру Ч. Эрроуби» человеком, явно непривычным к латинскому алфавиту. Я пододвинул его к себе и открыл. Написано оно было, судя по дате, два дня назад и гласило:
«Многоуважаемый мистер Эрроуби!
С прискорбием я вынужден сообщить Вам печальную новость. Я не нашел в справочнике Ваш номер телефона. Но Вы можете позвонить по телефону мне, номер есть на этой бумаге. Печальная новость такая: скончался Ваш кузен мистер Джеймс Эрроуби. Я его врач. Он оставил мне записку, что вы его кузен и наследник и чтобы я сам известил Вас о его кончине. Я это и делаю. И еще хочу сообщить нечто только Вам. Мистер Эрроуби умер спокойно и тихо. Он пригласил меня к себе по телефону и, когда я приехал, был уже мертв, а дверь оставил открытой. Он сидел в своем кресле и улыбался. Я должен Вам это сказать. Случайно, но и не случайно, я оказался его врачом. Я индиец, из Дехрадуна. Когда я познакомился с мистером Эрроуби, мне сразу стало ясно, что он многое знает. Может быть, Вы меня поймете. У меня было предчувствие насчет него, и когда я к нему приехал, то понял, что случилось. В северной Индии я видел такие смерти и говорю это Вам, чтобы Вы не слишком горевали. Мистер Эрроуби умер счастливый, достигнув всего. В свидетельстве я написал причину смерти — «сердечная недостаточность», но это было не так. Есть люди, которые могут выбрать час своей смерти и умереть не от физических причин, а одной силой воли. Так было и с ним. Я посмотрел на него с великим почтением и склонился перед ним. Он умер без страданий, потушив свое сознание силой собственной мысли. Это хорошая смерть. Поверьте мне, сэр, он познал озарение.
Буду к Вашим услугам по данному номеру телефона. С самыми покорными пожеланиями остаюсь преданный Вам
П. Р. Цанг».
Я прочел это письмо дважды, и на меня снизошел грозный холодный покой, и я долго сидел неподвижно, как статуя. Мне и в голову не пришло заподозрить в этом странном письме обман или ошибку. Я не сомневался, что Джеймс умер. Он умер тихо, легким нажатием мысли навсегда погасил беспокойно мерцающий огонь сознания. Я ощутил глубокую печаль — она свернулась клубком и затаилась, словно боясь пошевелиться. И еще я испытал странное, новое, никогда прежде не испытанное чувство, которое не сразу распознал как одиночество. Без Джеймса я наконец остался совсем один. Как же много для меня всегда значило его присутствие в этом мире — словно он был мне не просто родственником, а братом-близнецом.
До полуночи оставалось всего несколько минут. Да, завтра мне не миновать ехать в Лондон. И я растерянно спросил себя, что же было дальше, что с ним сделали? Или он так и сидит в своем кресле мертвый, с этой своей глуповатой улыбкой на лице?
Я встал и хотел было идти наверх, но вспомнил, что приготовил себе постель на скалах, и решил идти туда. Ночь была теплая, и стемнело ровно настолько, что стали видны редкие звезды и бледная размытая арка Млечного Пути. Но какой-то рассеянный свет еще исходил от неба, и я вспомнил, что сегодня, кажется, самый длинный день в году. Я без особого риска проделал путь по скалам, которые успел так хорошо изучить, только раз нога съехала в озерко. Вода в озерке была теплая. Я нашел свое жесткое ложе и растянулся на нем, в рубашке и в брюках, сняв только ботинки. Голову я пристроил так, чтобы мне виден был горизонт, обозначенный одной темной линией и одной серебряной. Волны тихо плескались внизу, как о борт медленно скользящей лодки.
Почему Джеймс умер, почему решил умереть сейчас? Была ли на то непосредственная причина, которую я мог бы понять, или это часть какой-то обширной жизненной программы моего кузена, совершенно для меня непостижимой? Одна за другой рождались нелепые догадки. Может быть, это как-то связано с Лиззи? Нет, исключено. Или с Титусом? Может, он вообразил, что повинен в смерти Титуса, и его замучило раскаяние? Я даже готов был допустить, что Джеймс действительно знал Титуса раньше, а возможно, и был тем таинственным незнакомцем, который обучил Титуса светским манерам и подарил ему стихи Данте. Но это было немыслимо, о таком обмане нельзя было и думать всерьез. Лежа на спине и глядя на небо, я увидел, как золотой спутник не спеша и как бы прилежно пустился в дорогу по небесной дуге, словно спокойно улетающая душа. Джеймс сказал, что ему предстоит путешествие. Путешествие в смерть. Это и был его последний «фокус».
Нет, я не мог связать этот уход ни с какой отдельной понятной причиной. Решение Джеймса возникло в каком-то другом плане существования, коренилось в совсем иной плоскости духовных приключений и злоключений. Какой бы «изъян» ни вызвал, как представлялось Джеймсу, смерть его шерпы, то была лишь часть некоей более общей картины. Религия — сила, иначе и быть не может, и, однако же, в этом ее проклятие. Применение силы — опасная забава. Может быть, Джеймсу просто захотелось сбросить с себя груз мистики, которая не сработала, духовности, которая каким-то образом выродилась в магию. Что, если он сам себе стал противен, потому что был вынужден употребить свою «силу» для спасения моей жизни? Было ли то последней каплей и в конечном счете во всем повинен я? Оказался ли я неблагодарным грузом, роковой привязанностью? И тут я с грустью понял, что могло означать его последнее посещение. Джеймс пришел помириться со мной, но не ради меня, а ради себя, чтобы не упрочить узы, а разорвать их. Он знал, что мы беседуем в последний раз, потому и был такой раскованный, искренний, такой, как никогда, откровенный и кроткий. Его привело желание не просто помириться, а избавиться от последней неотвязной заботы. Тревога, а может быть, чувство вины в связи с его злосчастным кузеном могло затуманить безоблачно спокойный уход, на который он, возможно, уже давно решился.
Как-то прошло это расставание с жизнью, подумалось мне. Посетило ли его видение «всей реальности», которая открывается человеку в минуту смерти и которой нужно немедля воспользоваться? Поспешил он на это свидание с радостью и теперь в своей блаженной обители «свободен», что бы это ни значило? Или его, больного и слабого, как тень Ахилла, заточили в некое чистилище искупать грехи, каких я и вообразить не могу? Скитается ли он в каком-то темном, кишащем чудовищами «бардо», где встречает подобия людей, которых некогда знал, и его пугают демоны? «Какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят?» Как можно выбраться из «бардо»? Я не помнил, что Джеймс ответил мне на этот вопрос. Почему я не попросил его объяснить? Может быть, он там встретит и меня в образе какого-нибудь неотступного ужаса, мерзкого призрака, меня, каким я ему представлялся? Если так, молю Бога, чтобы он, когда достигнет освобождения, не забыл меня, но, исполнившись жалости и сострадания, узнал правду. Что бы все это ни значило.