Море – мой брат. Одинокий странник (сборник)

Керуак Джек

Они продолжили разговор, а мистер Мартин вернулся и тихо заговорил с Уэсли – секретничал о личном, показалось Эверхарту.

– Скорешился с парнями, – продолжил Ник, зажигая сигарету. – Однажды ночью решили поехать в Испанию, ну и поехали. Там вступили в Интернациональную бригаду имени Эйба Линкольна. Три месяца спустя меня ранили под Барселоной, но ты удивишься куда. Медсестра…

– Ты сражался за лоялистов! – недоверчиво прервал Эверхарт.

– Да, – поглаживая усы.

– За это дай мне пожать твою руку, Мид, – сказал Эверхарт, в восхищении схватив его ладонь.

– Спасибо, – лаконично сказал Ник.

– Жаль, я не сделал того же, – заторопился Билл. – Гиблое было дело для испанцев, со всех сторон обмануты…

– Гиблое дело? – фыркнул Ник. –

Все было еще хуже, особенно в свете того, как воспринимал это самодовольный мир! Испания истекала кровью, а никто ничего не делал. Я вернулся в Америку целым и невредимым, ожидая услышать салюты, но что я увидел? Честное слово, некоторые американцы даже не знали, что была война.

Эверхарт молча кивал.

– У этих вонючих фашистов была куча времени препоясать чресла, кто теперь будет это отрицать? Франко захватил Испанию, и никто даже пальцем не пошевельнул. А сколько моих приятелей убиты ни за что? Тогда-то ничего, мы сражались с фашистами и все было в порядке, но теперь все кончено, мы оглядываемся назад и чувствуем себя дураки дураками. Нас предали все, кто мог помочь, даже Леон Блюм [26] . Но не подумай, ни один не сдался, – я тебе так скажу, чем больше нас громили, предавали и били в спину, тем больше мы боролись, и однажды мы зададим жару… и испанские лоялисты тоже.

26

Андре Леон Блюм (1872–1950) – французский политик умеренно левого крыла, в 1936–1937, 1938 и 1946–1947 гг. был премьер-министром Французской республики, в 1937–1938 и 1948-м – вице-премьером.

Ник с горечью огладил усы.

– Мой приятель задает жару прямо сейчас, – сказал он наконец. – Жалко до смерти, что я не с ним…

– Где он?

– Воюет в Красной армии. Мы пробрались через линии Франко, перешли Пиренеи – и во Францию. Шатались по Парижу, пока нас не забрали и не выслали. Потом в Москву. Когда я уехал, он остался. Черт, надо было тоже остаться!

– Почему не остался?

– Повстречал там американскую девушку и закрутил с ней; она там журналами с Советами торговала. Вернулись в Нью-Йорк, отсиделись в Гринич-Виллидж и с тех пор живем там – поженились три месяца назад, – я уже три года в торговом флоте.

Эверхарт поправил очки.

– И что дальше? Сражаться с французами?

– Вот это и дальше – торговый флот. Мы доставляем товары нашим союзникам, нет? Боремся с фашизмом не хуже моряков и солдат.

– Так и есть, – гордо согласился Эверхарт.

– Конечно, так и есть, – свирепо рявкнул Ник.

– А что будешь делать после войны? – продолжил Билл.

– Apr'es la guerre? [27] – печально задумался Ник. – Будет еще до черта всего, за что бороться. Вернусь в Европу. Может, во Францию. О нас еще услышат…

27

После войны? (фр.)

– Не хочу тебя задеть, но чем ты вообще собираешься заниматься по жизни? – взволнованно спросил Билл.

Ник безучастно посмотрел на него.

– Бороться за права человека, – быстро сказал он. – Ради чего еще жить?

Эверхарт поймал себя на том, что медленно кивает. Голубые глаза Ника испытующе смотрели на него, глаза осуждающих народных масс, подумал Эверхарт, глаза, что с невозмутимым вызовом подталкивали его высказаться.

– Ну, – начал он, – не сочти меня старым дурнем… но в юности, в семнадцать лет, если точнее, я выступал с речами на площади Колумба… Я стоял и говорил от сердца, пусть молодого, незрелого и сентиментального, и они не слушали меня! Сам не хуже меня знаешь. Они невежественны и в своем невежестве так жалки, так беспомощны! Когда противники красных свистели, они смеялись над моим положением…

– Старая история, –

перебил Ник. – Подобное никуда нас не приведет, ты же понимаешь! Ты причинял больше вреда, чем добра…

– Конечно, я понимаю, но ты ведь знаешь, каково это, когда ты молод…

Ник усмехнулся:

– Мою фотографию поместили на первых полосах газет родного городка, когда мне было шестнадцать, – позор общества, городской радикал – и угадай что?

– Что?

– Моя старуха была довольна! Она сама была та еще ведьма, суфражистка и все такое…

Они хохотнули, и Эверхарт продолжил:

– Ну, в девятнадцать я все это бросил, непоправимо разочарованный. Одно время огрызался на каждого, кто со мной заговаривал. И постепенно всецело погрузился в английскую литературу, нарочно избегал общественных наук. Как ты понимаешь, шли годы – умерла моя мать, – и общественное сознание, какое поначалу у меня было, покинуло меня совершенно. Как и Ретту Батлеру, мне теперь было на это наплевать… [28] Я пожирал литературу, как свинья, – особенно Шекспира, Донна, Мильтона, Чосера, Китса и остальных, – и за мою блистательную характеристику мне дали должность старшего преподавателя в университете. На лекциях, касаясь любого социального протеста, я рассматривал его исключительно с объективной точки зрения; несколько лет назад, когда мы читали и обсуждали Дос Пассоса [29] , я читал его работы только с позиции литературы. Ей-богу, сначала я избегал социализма умышленно, а в итоге и вовсе потерял к нему интерес. Поскольку я работал в университете, ведя довольно беззаботную, хотя и бесполезную жизнь, задумываться не было нужды.

28

«Дорогая моя, мне теперь на это наплевать» – последние слова, которые один из центральных персонажей романа американской писательницы Маргарет Митчелл «Унесенные ветром» (Gone with the Wind, 1936) Ретт Батлер говорит главной героине Скарлетт О’Хара перед расставанием; пер. Т. Озерской.

29

Джон Родериго Дос Пассос (1896–1970) – американский писатель-радикал коммунистических склонностей, художник, представитель «потерянного поколения»; в 1928 г. несколько месяцев провел в Советском Союзе, изучая социализм.

Ник молчал.

– Но, скажу я тебе, эти годы преподали мне один урок – не доверять многим вещам. Я всегда верил в движение рабочего класса, хоть и позабыл о таких вещах, но я знаю теперь, во что не верил все эти годы, скорее с неосознанной злобой, чем с сознательной ненавистью. – И Билл воодушевленно уставился на Ника.

– И во что же? – с подозрением спросил тот.

– В политику, прежде всего в чистую политику. Политики выживают, только если идут на некие уступки; если нет, они слагают с себя полномочия. Таким образом, политик, идеалист он или нет, всегда рано или поздно встает перед неприятным выбором между справедливостью и выживанием. Это неминуемо подмочит его идеалы, так?

– Похоже на правду. Что еще?

– Зависимость от группы… Я этому не доверяю, прежде всего потому, что это означает подчинение человеческого разума догматической групповой воле. Когда я говорю так, я имею в виду не экономическую группу, где, на мой взгляд, разделение поровну естественно и неизбежно. Я имею в виду группу духовную… не должно быть никаких духовных групп; у каждого человека свой дух, Мид, у каждого своя душа.

– Зачем ты мне это говоришь? – резко спросил Ник.

– Потому что может прийти день, когда материалистичная война, которую ты ведешь против фашизма и реакционных сил, будет выиграна тобой и твоими – да и мной, господи боже. И когда этот день настанет, когда общественный класс будет у руля, а права человека станут само собой разумеющимися для всего человечества, с чем останешься ты? Со своей равной долей необходимого для жизни?