Море житейское
Шрифт:
Победили демократы не коммунистов, они и без них бы пали, временно победили русскость. Пошли собачьи клички: префект, электорат, мэр, мониторинг, омбудсмен, модератор и особенно мерзкое полицейское слово «поселение» (У Гребнева: «Не народ, а население, не село, а поселение. И уходит население в небеса на поселение»).
А и как было не засыпать нас мусором этой словесной пыли, если многие господа интеллигенты с восторгом принимали любую кличку названий предметов и должностей, лишь бы не по-русски. Хотя русские слова точнее и внятнее. Это как хохлы - лишь бы не по-москальски.
Так что и у них свои «трелебусы».
ЧАЮ, ЧАЮ НАКАЧАЮ, кофею
ОПЯТЬ Я В НИКОЛЬСКОМ. Ни льда, ни снега, обнажилась земля. Какие слова!
– обнажилась земля. Но обнаружились и отходы зимы, надо убирать, приводить в порядок красавицу земельку.
Такое тепло, так засияло солнце, когда зажигал лампаду, что... что? Что не усидеть дома. Тянет на землю. Тянет на землю - это ведь такой магнит! Господи Боже мой, слава Тебе, что я родился на земле, что жил в селе. Помню пастушеский рожок, он уже навсегда со мною, помню след босых ног на матовой холодной росе, - все это уже отлито в бронзе памяти. А купание в последний день учебы - это же Вятка, север, холод, но!
– «Прощай, мама, не горюй, не грусти!» - кричим мы, хлопаясь в ледяную воду Поповского озера и героически, специально не спеша, выходим из него, шагая по шероховатому льду на дне. Выходим на берег, на землю. «Земля, - кричали моряки, измученные плаванием, - земля!»
И еще баня. Нет на планете чище народа, чем русские. Убивают парфюмерией запахи пота и тела французы, американцы, англичане, неохота перечислять. Русские моются в бане, парятся, скатывают с себя грехи. Называется: окатываться.
Затопил. Не так уж и плохо входить в баню, неся подмышкой симфонический оркестр, исполняющий увертюры Берлиоза. Может, и «Шествие на казнь» будет? Да, дождался. Да, звучит, да, прозвучало, прошло. Было «Шествие на казнь», а я на казнь не ходил, ходил в баню. Вот это и есть интеграл искусства и жизни.
СКВОРЦЫ ПРИЛЕТЕЛИ. Сжигаю мусор. Сотни раз сжигал. Сотни раз прилетали скворцы, выводили птенцов, становились ненужными птенцам. Помню, среди аккуратных дорог около прибалтийского Кенигсберга гнездо аиста. В нем голенастые аистята, а изгнанный ими отец (или мать) стоит внизу на одной ноге и все взглядывает на детей.
Да, ведь надо про троллейбус дописать. Хотел ту мысль выразить, что в троллейбусе меньше металлолома, чем в броневике, что броневичок переживет жестянку троллейбуса. Но что и броневичок тоже рано или поздно пойдет в переплавку, но это должно стать для нас безразличным.
Ходил в церковь за антидором. Вот это покрепче броневика. Думаю, что жизнь моя с того момента, когда я был в Иерусалиме, в храме Воскресения Господня, на схождении Благодатного огня, получила свое завершение, исчерпанность. Ее вершина, ее главное счастье. И уже можно было дальше не жить. Я, вятский мальчишка, бегавший босиком по России, пришел босыми ногами ко Гробу Господню. Это же со мною было. Дня, часа не бывало, чтобы я не улетал мыслями и душой в пределы Святой земли. Одиннадцать раз я ходил по ее пределам. Чего еще желать, о чем Бога просить? Только чтобы дожить, да чтобы не быть никому в тягость. Как мама говорила: «До старости дожила, дай Бог до смерти дожить».
Страшно подумать, а вдруг бы я не был православным. И что тогда? Ведь кто не за Христа, тот против Христа. Господи Боже мой, дай претерпеть до конца и спастись. Ох, как чувствую усиление злобы к себе от врагов спасения, но и защиту чувствую, и спокоен. Но ведь сатана, он же все равно старается укусить. Меня кусать боится: во мне Христос, я же причащаюсь, тогда нападает на тех, кто мне всего дороже, на детей и внуков. Это главное мое страдание.
МОНАХИНЯ В ГОРНЕЙ с кроликом на руках: «Зовут его Зайка. Вы куда?» - «Нам надо на кладбище и в медпункт». Монахиня: «Надо же наоборот, вначале в медпункт, потом на кладбище».
ВЕЧЕР, НАХЛЫНУЛИ и отхлынули жена и теща, и сын. Дружная работа, радость очищения участка от мусора. Целый день костер, дым. Бедные скворушки, и носа не высунули. Только сейчас выскочил папаша, жена, видно, прогнала, посидел на крыше скворечни, взъерошился, встряхнулся и в путь за продовольствием для семейства.
Днем в предбаннике достал старые записи. Одну, давнишнюю, показал Наде. Как мы еле-еле смогли послать ее в санаторий, оттуда она звонила каждый день, ходила на вокзал к московскому поезду, плакала. Я не выдержал, рванул к ней. Весна, жгли костерик в мокром лесу, стояли в церкви на вечерней службе. Я засобирался обратно, она со мною. «Я ни за что не останусь!»
Показал запись, спрашиваю: «Куда ее?» - «Никуда».
– «Хорошо, заведем ящик, назовем его “В никуда”».
А в самом деле, все и уходит в никуда. И это даже хорошо.
Скоро запахнет, как всегда, тополиными почками, тонко ощутится запах сирени, нахлынет черемуха, придут черемуховые холода, запылают грядки тюльпанов, забелеют нарциссы, а там и мои любимы флоксы подоспеют. А флоксы - уже знак близкой осени. Их благоухание сродни ладанному.
КИЕВ, ХРАМ СВЯТОГО Великого Равноапостольного князя Владимира. Ну как я могу не пойти в этот храм? Сопровождающие очень даже не советуют: храм захвачен филаретовцами. «Но я же Владимир, как мне не поставить свечечку своему святому? Тем более в храме мощи святой великомученицы Варвары. У меня мама Варвара».
– «Хорошо, - соглашаются они, - мы вас проводим до храма, сами в него не пойдем, а вы зайдете. Только свечек там не покупайте, возьмите наших с собой».
(Это еще только-только начинался раскол.)
– ДУРЬ ДА ИГРА не доводит до добра, - повторяла мама. «Дур», «дурь», «дуреть» - все означает «делаться дураком», все однокоренное. «Дурость», «дурачье», «дурнопьян», «дуралей», «дурында», «дурость», в общем сотни и сотни слов о ней.
Дураков не сеют, сами родятся. Снег не дурак, сам растает.
– КОГДА СОЛНЦЕ в окно, то я и нитку в иголку вдену, - говорит мама. И думаю я, а видел ли я ее хоть раз без дела? А встал ли хоть раз в жизни раньше, чем она? Уже и в старости она все делала, вязала носочки (их она тысячи связала), коврики плела. Телевизор, конечно, смотрела. Не так просто, а веря тому, что показывали. Раз приезжаю, она встречает очень расстроенная: «Ой, Володя, он такой подлец оказался, такой нечестный. Говорил: женюсь, женюсь, а сам за богатством погнался. И так безсовестно бросил! Совсем безсердечный! А она так верила! И уже ребенка ждет».
Еле я понял, что речь не о соседях, а о героях сериала. И она верила им. А мой Костя в Никольском так полюбил рабыню Изауру, что и на бутылку бы не променял просмотр серии. А если и выпивал, то только из-за переживания. Накануне была душераздирающая серия, в которой Изаура страдала, издевался над ней хозяин. И Костя утром говорил: «Я еле досмотрел, еле все это перенес, и от горя один бутылку устукал». Фильмы человечные были, без кровищи, без поклонения тельцу, жалели несчастных, сирот, вот и весь секрет.