Море зовет
Шрифт:
На второй день я услышал голос сверху:
— Раздольный! Выходи!
В первый момент мне стало холодно, точно я оброс ледяной корой, но сейчас же бросило в жар.
Когда высадились на берег, я не знал, куда ведут меня часовые. Ноги потеряли свою упругость и гнулись, точно были восковые. Казалось, не тело, а сама душа качалась, как одинокое дерево под ветром. Посмотрел на ласковую синь неба, вдохнул полную грудь свежего сентябрьского воздуха — стало легче.
Около пристани нас поджидал паровой катер. Минут через пятнадцать я был переброшен на свой «Лебедь». На
Вместо прежнего капитана судном командовал знакомый лейтенант. Он призвал меня на мостик и заговорил строгим голосом:
— Это я вас вызвал на судно. Смотрите, чтобы все было в исправности. Если хоть что-нибудь заметим, то расчет будет короток. Я надеюсь, что вы понимаете меня…
На момент во мне загорелась надежда, и я умоляюще смотрел на бритое лицо лейтенанта.
— С якоря сниматься через полтора часа. Можете идти.
— Есть! — машинально ответил я.
В сопровождении часового спустился в машинное отделение.
На токарном станке трое машинистов пили чай и мирно разговаривали. Один из них, рослый и развязный человек, по фамилии, как после узнал, Маслобоев, при виде меня весело засмеялся:
— А, господина большевика привели.
Я хотел возразить на это, но смолчал, ибо начал приходить в себя. Спросил только:
— Вы на каком судне плавали раньше?
Маслобоев оказался очень болтливым и отвечал на все охотно.
— Раньше? Хо-хо-хо… Я не плавал, а, можно сказать, летал, летал на сухопутных скороходах. Я передвигал составы в сотню вагонов.
Он навеселе. Глаза у него влажные, а на крупном носу фиолетовые жилки, тонкие, как паутина. Вахта его начинается часа через два.
Еще машинист Позябкин, широкий и тяжеловесный. Этот — угрюмо-молчалив, болезненно задумчив. Он стоит на вахте.
Третий — молодой и кудрявый парень. Улыбается широко, смотрит доверчиво. Он как будто сочувствует мне. Ему вступать на свой пост не скоро. Он заявляет:
— Пойду в кубрик: сочинением храповицкого займусь. В случае чего — разбудите меня.
Заглядываю в кочегарку. Часовой не отстает от меня. Там происходит галдеж: судовые кочегары спорят с сухопутными, размахивая кулаками. Я сразу понял, в чем дело. Оказывается, что в одном котле пар поднят до марки, а в другом — стрелка манометра показывает всего лишь шестьдесят фунтов давления.
— Это вам не паровоз, черт возьми! — кричит один судовой кочегар.
— А какая разница? — спрашивает его сухопутный.
— Разница такая, что в этом деле вы понимаете столько же, сколько лангуст в Библии.
Потом обращаются ко мне:
— А ну-ка, большевицкий механик, разберите, кто из нас прав.
Из прежней команды — ни одного человека. Очевидно, они все арестованы.
Откуда собрали этих людей?
Я не стал их разбирать, а сейчас же полез
Осматриваю машину. Загрязнена она, в ржавчине и запустении. Испытываю отдельные части, смазываю; привожу все в порядок. Мрачный машинист Позябкин помогает мне довольно добросовестно.
Подвахтенный, машинист Маслобоев, пьет чай и говорит всякий вздор. Одно лишь я замечаю — он очень заинтересован мною, точно я представляю собою редкую диковинку. Пристает с разными вопросами.
— Коммунисты собираются устроить рай на земле и хвалятся, что они все знают. А скажите мне, господин большевик, знаете ли вы, какой в мире самый несчастный ребенок?
Он помолчал, вытянув ко мне длинную шею. Не дождавшись ответа, торжествующе рассмеялся. Потом замахал правой рукой, точно на балалайке заиграл. Я услышал его хрипучий голос:
— Значит, не можете ответить. Хо-хо. Так я вам скажу. В мире самый несчастный ребенок — это поросенок: у него одна только мать — и та свинья. А это потому вы не знаете, что в цирк не ходите…
Но я, не обращая внимания на издевательства Маслобоева, осторожно спрашиваю его:
— Долго нам придется быть в пути?
— Пустое: часов пять.
— Куда же это мы направляемся?
Каждое слово его ершом топорщится у меня под черепом, колет:
— Одно только знаю, что идем партизан лупить. Хо-хо, будет горячее дельце. Алеша, ша! Не пикни! Тут сила…
Из памяти у меня не выходит сын. Поблизости нет других партизан, кроме того лишь отряда, где находится Николай. Вернее всего, туда именно направляется «Лебедь». В сопках недалеко от моря находятся партизаны. Быть может, они отдыхают. И никто из них не подозревает, что скоро на берег высадится десант, хорошо вооруженный. Окружат их, переловят. А потом начнется расправа. Может случиться даже так, что в последний момент Николай увидит своего отца.
Что он подумает обо мне?
У меня конвульсивно задергались губы.
— А вы, господин большевик, должно быть, кур воровали? — спрашивает меня Маслобоев.
Поворачиваю голову. Качаясь, двоится знакомое лицо с большим носом, насмешливо скалятся зубы.
— Каких кур?
— Не знаете? Хо-хо. Отчего же у вас руки трясутся?
Скоро заработала машина. Немного времени спустя пароход начал покачиваться. Я понял, что мы выходим в открытое море.
Часовой все время смотрит за мной. Помимо винтовки у него еще ручная граната. За пояс заткнута. Своим присутствием он как бы напоминает мне, что судьба моя решена — смерть. Я в этом нисколько не сомневаюсь. Сделаю только рейс, а дальше — балласт на шею и в морскую пучину. А тут еще Николай в воображении рисуется: светловолосый, с синими глазами, живой и любознательный; вот он мечтает, подготовившись, поступить в технологический институт, и я ему сочувствую в этом. И что же? Этот здоровый и румяный парень, которому жить бы и жить, скоро будет уничтожен.