Море
Шрифт:
Отчетливо видны раздутые в боках, похожие на кувшины колонки, на которых покоятся золоченые шатры крылец. Около больших бревенчатых кладовых среди сугробов, по протоптанной дорожке пустынного двора неторопливо шагают взад и вперед неуклюжие в своих медвежьих тулупах караульные стрельцы.
«Анастасия в ту пору посылала им по чарке вина… – вдруг вспомнил царь Иван. – Жалела!»
Опять?!
Нет! Не надо думать! «Курбский сказал: звезды блестящие, светила небесные, и те разным движением обращаются. Зачем он это сказал? Какие-то свои мысли бродят у него в голове?
Иван Васильевич пригнулся, стал вглядываться в небесные знаки.
Итальянец-астролог болтал, будто в небе есть овцы, и львы, и медведица… Анастасия не верила ему, смеялась!..
Опять она! Опять!.. Вот она стоит в белом, смотрит на него, своего супруга… Она!.. Она!..
Царь схватился руками за голову: «Господи! Душно!» Прислонился к косяку окна: «Уйди! Не мучай!..» Нет! Нет! Это не она – это ангел в белом одеянии… на стене… у входа в палату… Но глаза? Это ее глаза!
Дрожащими губами пытается царь шептать молитву «Упокой душу…»
Анастасия! Она приходит к нему по ночам, не хочет расстаться с ним навсегда, она ходит за ним повсюду, она – в звездах, в снегах, в лазури небес, в церковном песнопении, в иконах, в книгах… А вот тот шатер, под которым, скрываясь от солнца, она сыпала на крыльцо голубям зерна. Разве не она указала розмыслам и богомазам, как украсить те шатры?
Курбский? Да. Она не любила Курбского. Почему же она не верила ему? «Анастасия! Что видела, что чуяла ты сердцем голубиным, царица?»
Иван Васильевич выпрямился. Страшно! Даже наедине с самим собою страшно видеть царя жалким, слабым!
Прочь, наваждение! Прочь! «Тайную вечерю» на стене надо закрыть занавесью.
Утром надо созвать воевод. Да, надо, надо! Сигизмунд не дал благоприятного ответа, не выдает изменников. Бог ему судья. Царское войско уже село на коней.
То, чему суждено случиться впереди, ведомо токмо Курбскому, Висковатому, братьям царицы Михаилу и Мастрюку, Челяднину, Басманову Алексею и Малюте Скуратову.
Надо торопиться снарядить новое посольство в Данию и отправить торговых людей за море. Пускай король Фредерик не вмешивается… Пообещать ему остров Эзель… Довольно с него!
Никто не должен мешать Москве! Великие обиды нанесены русскому царю Сигизмундом и немцами; обиды требуют возмездия. Бог того ждет от царя!
– Анастасия! Помолись перед Престолом Творца о Святой Руси!.. – шепчет царь, робко, удаляясь от окна.
В царицыной опочивальне тихо. Божница прикрыта пологом. Мария позаботилась. Иван Васильевич улыбнулся…
Осторожно, на носках, приблизился к ложу супруги, прислушался к ее дыханию. Царица прекрасна. Пышные черные косы, мягкие, как шелк, обвивали ее стан, будто шарфы. Тонка, подвижна, словно горная козочка.
Мария не похожа на русских женщин. Ей чужды покорливость, смирение, слепая подчиненность супругу. Домострой не для нее. В черных, томных глазах гордое сознание своей красоты, избалованность, привычка к поклонению. Этого не могут, да и не хотят скрыть густые бархатные ресницы. Она требовательна и капризна; каждый вечер завешивает пологом иконы, ожидая ласк царя. Она постоянно недовольна тем, что он, Иван Васильевич, мало бывает с ней. Да, сегодня он ушел, не дослушав до конца ее упреки. Он не в силах был возражать ей – так властно сверкали ее глаза, так гневно и вместе страстно звучал ее голос. Ему хотелось схватить ее, сжать в крепких, горячих объятьях… Блеск ее прекрасных глаз привел его в крайнее возбуждение… Толкало к ней. Страсть, неукротимая, бешеная, ударила в голову. Можно все забыть! И то, что ты царь, что ты муж, супруг, а не бесчестный любовник, тайно прокравшийся к чужому очагу. Смуглое, гладкое, подвижное тело ее притягивало к себе… Оно создано для ласк и греха… Оно – стихия, безумие…
Но Иван Васильевич подавил охватившие его чувства и, молча выслушав жену, вышел из опочивальни. Надо было видеться с Курбским. То было сегодня в полдень.
Царь чувствовал себя теперь провинившимся перед царицей.
– Прости! – прошептал он, припав губами к ее теплой пышной груди. – Мария! Бог послал мне тебя, чтоб успокоить мою душу… Ты – дар пресветлый… небесный подарок царю… Бог видит мои страдания.
Царица открыла глаза, погладила его по голове, прошептала:
– Не говори о Боге. Ложись!.. Сокол мой… Жду тебя!
Крепко поцеловала его в щеку.
– Ты царь? Ты мой… Зачем ушел? Зачем обидел? Худо так! Скушно мне.
– Посольский приказ… Литва… Дьяки уезжают… – оправдываясь, ласково произнес он, зная, что царица ненавидит Курбского, а потому и не поминая его имени.
– Не надо никого!.. Прогони их всех. Ну их! Ты, ты один!.. Ты – мой! Останься!..
– Останусь! – с кроткой решимостью в голосе сказал Иван Васильевич. – Злая ты, Мария. Злая! – рассмеялся он, готовясь ко сну. – И чудная! Тебе не к лицу тяжелые мантии царицы. Кошка!..
– Зачем обижаешь?
– Не обижаю, государыня!.. Нет. Русский царь взял тебя в царицы, ибо достойнее не нашел украшения своему трону…
И в ту минуту, когда он прильнул к ее груди, вдруг в голову ударило: «Анастасия!»
Невольный вздох, вырвавшийся у него, смутил Марию:
– Государь! Вздыхаешь?!
Прошептав молитву, Иван Васильевич лег в постель.
– Нет, ты не злая! – дрожа всем телом, сказал он. – Мои вороги, неверники, клевещут на тебя… В ту ночь, завтра, ты пошлешь в чарках вино нашим сторожам, которые оберегают нас… возьмешь лукошко с зерном и станешь с крыльца кормить голубей… На паперти, в соборе, оделяй нищих лептою из своей казны… Таков наш обычай.
– Ну их всех!.. – крепко прижавшись к мужу, по-мальчишески крикнула Мария. – Не хочу их!.. Одного… тебя одного хочу… Забудь все! Люби меня, одну меня!
Она обвила руками шею царя и с силою притянула его лицо к себе.
– Задушишь! – прошептал Иван Васильевич, покрывая ее лицо поцелуями.
А караульные стрельцы и не чуяли, что за ними следил сам царь.
– Гляди, штой-то там! Будто дрова развалились?.. – указал копьем в сторону дровяника один из них.