Море
Шрифт:
Неторопливо, вразвалку стал подниматься Малюта по лестнице во дворец.
Вешняков сидел в своей горнице и тянул из чаши теплое сусло.
– Милости просим! Помогай! – приветливо улыбнулся он, указывая на скамью около себя.
– Благодарствую!.. Помолюсь сначала.
Малюта помолился, сел, чинно принял из рук Вешнякова чашу с суслом:
– Приволок царю гостинец наш друг Василий Григорьевич…
– Знаю. И царю ведомо. Дацкий мореход.
– Видать, не худо у нас – идут к нам? Шлитте, Крузе, Таубе, Штаден…
– Отщепенцы.
– Ой, не верю! Не верю, штоб за свой труд человек угодил в хомут. Неспроста, ой неспроста лезут к нам!.. Своему королю плохо служили, а чужому будут служить лучше? Время не такое, штоб всем верить. Бешеное время! Все короли когти выпустили, людишек своих засылают в иные страны… Поживы ищут. Словно псы голодные, по кусочкам разрывают землю божию.
Малюта задумчиво погладил своей большой веснушчатой рукой лоб. Вздохнул.
– Чего уж тут иноземцы? Своим ныне веры нет. Вона дьяк Самойла… Што старая лиса – мордой землю втихомолку рыл, а хвостом заметал… Из царевой казны деньги царевым ворогам пересылал, за рубеж… Опальным людям, изменникам помогал… Есть такое слово: «Не всяк спит, кто храпит». Не верь никому, друже! Я никому не верю.
– Страшно так-то! Бывал я во всех походах с государем Иваном Васильевичем. Видел много разных людей, и будто…
Вешняков вдруг замолчал.
Малюта нахмурился.
– Што «будто»? – сердито переспросил он.
– Будто не приходилось видеть злоумышления…
– Перекрестись! Што ты? Того и не думай, и не говори. Бывал и я в царевых походах, но злых людей немало видывал в войске. А ныне и вовсе. Вон дьяк Самойло показал, будто деньги своровали у него лихие люди… А пойманный нами на засеке чернец под пыткою покаялся, что-де пятьсот ефимков, найденных у него, получены от Самойлы, штоб передать их в Вильне боярину Повале Митреву… Вот и думай!.. Чудом и царя-то Бог уберег, враги-бояре, знать, убоялись всенародства… Рука не поднялась… А заговор был. Сам знаешь.
Послышался стук в дверь.
Вошел Василий Грязной.
– Мир сиденью вашему!
– Бог спасет, Василь Григорьич!.. Аль замерз?
– Когда батюшка-государь примет нас?
– Сказывал батюшка-государь: сидел бы ты и дожидался. Хлебни сусло! Теплое, душу греет, сердце радует. Да уж и то сказать: света божьего не видит государь: либо послов принимает, либо грамоты королям отписывает…
– Редку неделю не гостит и на Пушечном, – сказал Малюта.
– И скоро ль у нас война кончится!.. – вздохнул Вешняков.
– Не нашего ума то дело, – угрюмо хлопнул ладонью по столу Малюта. – Не вздыхай. Государю от вздыхальщиков и без тебя проходу нет.
– Деревня опустела, обедняла, – продолжал Вешняков. – В середу был я в Мазилове, спрашиваю одного старика: «Как дела, дед?», а он зубы оскалил, смеется: «Живем хорошо, колос от колосу – не слыхать голосу; копна от копны – три дня езды!» Передал я царю его слова.
– Ну, а царь што?
– Винит приказы. Плохо-де вотчинам дозор чинят. Землю-де мало боронят,
– А бояре болтают невесть что про царя. Винят его: людей, мол, не жалеет… – вставил свое слово и Василий Грязной. – Народ-де заморил…
– Слыхал и я тоже, будто этак, – сказал Вешняков. – Войне наперекор идут. Мешают.
– Войне помешать – стало быть, Русь потерять… Того и нужно Жигимонду, того он и добивается… Кто не уразумел сего – горе тому! Лучше бы он не родился на белый свет. А который уразумел, да идет против того на плаху… голову рубить! – стукнув кулаком по столу, прорычал Малюта.
И Вешняков и Грязной, взглянув на него, испугались его звериных щелок-глаз… Стиснутые скулами, откуда-то издалека смотрели глаза Малюты. Подавшееся вперед лицо покрылось бледностью, челюсти застучали, как в лихорадке. Он вскочил со скамьи и, отвернувшись от собеседников, стал молча глядеть в окно, поводя носом, как бы обнюхивая воздух и к чему-то прислушиваясь.
Вешняков и Грязной в страхе переглянулись.
Керстен Роде предстал перед царем.
Иван Васильевич до этого окропил святой водой ту горницу, в которой он тайно принимал бродягу-чужестранца, закрыл занавесками иконы, что бывало при совершении самых грешных дел. Корсара сопровождали Грязной, Малюта и толмач Михаил Алехин.
Керстен Роде не привык унижаться. Соблюдая изысканную учтивость, Роде любил втайне рассматривать королей и всяких земных владык, как своих данников. Самого себя мнил он королем из королей, владыкою человеческих жизней и полновластным хозяином чужого добра. При взгляде на какого-либо короля или вельможу ему было небезынтересно, сколько он, Керстен Роде, мог бы получить выкупа за оную персону, кабы она попала ему в руки.
Царь с усмешливым недоумением осмотрел корсара с ног до головы. Ему понравился бравый, могучий вид морского разбойника.
Толмач по приказу Ивана Васильевича спросил Керстена Роде, кто он.
– Кто я, где родился, кто мой отец – не ведаю. Знаю одно: морская бездна – мать моя; море – мои кости, мое сердце, мое тело, моя кровь, и думается мне, что море станет и моей могилой. Если мирно дышит ветер и волны тихо перешептываются, я постоянно слышу одно и то же: «Когда же ты, Керстен, наконец, послужишь и морскому царю?»
Ответ корсара понравился Ивану Васильевичу. Он рассмеялся, переглянувшись с Малютой, которому Керстен также пришелся по душе.
– Спроси его, пошто бежал он в Москву.
Толмач перевел вопрос царя. Корсар низко поклонился, приложив ладонь правой руки к сердцу.
Своею заморскою учтивостью Керстен, обтянутый в черный бархат, с золотым ожерельем на шее, с руками в драгоценных перстнях, с золотой серьгой в виде полумесяца на правом ухе, напомнил царю иностранных именитых гостей, посещавших Москву. И показалось Ивану Васильевичу смешным, что разбойник с виду мало чем отличается от них.
Ответ корсара был кроток и почтителен: