Шрифт:
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
– Ну, чего смотрите? Я ведь не утверждаю, я просто говорю, что она не шар. Вы думаете, я буду доказывать? Да не буду. Считайте, что мне лень. Обиделись, я смотрю. А зря. Думаете, я сомневаюсь в ваших мозгах? Да ничуть. Уж если что меня и волнует, так это ваше неверие. Вы вот не верите, что Земля имеет форму тора. Вы думаете, что я ошибаюсь. Вы верите другим людям, которые говорят, что Земля – это шар. Ну верьте. Когда-то ведь люди верили, что Земля плоская. Как блин. А потом стали верить, что она круглая. Не блин уже, значит, колобок. А я говорю, и не колобок. Земля – тор. Бублик, баранка, пончик. Чего это вы облизываетесь? Я понимаю, вам хочется меня опровергнуть, только не надо
Две собаки, старая и молодая, наконец встали и уныло поплелись к дому. Поднимаясь тропинкой по косогору, они несколько раз замирали, разворачивались и, робко взмахнув хвостами, вглядывались в тёмную спину хозяина. Но тот оставался неподвижен. И всё вокруг соглашалось с этой неподвижностью: опушка ближнего леса, его немая зубчатая стена, косая изгородь огорода, подтопленного рекой, мокрая покосившаяся банька и наполовину уплывшая по течению поленница дров, сама река в половодье, разлив закатного света… Деревня в несколько тёмных изб замерла тоже. Но ей хотя бы это было привычно. Оставленная, безлюдная, она и так всю зиму спала. Весь шум, всю суету и движение за неё производил ветродвигатель, старый разболтанный ветряк, поднятый на железную треногу, внутри которой был смонтирован заодно и водонапорный бак. Эти ветряк и бак существовали в техническом симбиозе и братски делили нагребённый бульдозером холм, уже поросший ольхой. Сейчас обе лопасти ветряка были неподвижны, и верхняя, словно стрелка компаса, указывала на первую звезду, проткнувшую лиловую мембрану востока.
Собаки не любили это время бездыханности ветра, когда мир запахов стягивался вокруг одним неподвижным коконом. От этого собакам становилось тревожно, хотя они давно уж принюхались и к сладкой прели согретой земли, и к мозглым выдохам медленно отходящего от зимы леса, будто зевающего со сна своей пастью, ещё смрадной, с не проглоченной слюной, но половодье постоянно приносило совсем новые, сторонние запахи, какого-то нежилого подземного мира, от которого дыбом вставала шерсть. Собакам так же не нравились и эти разговоры хозяина, и то, как он остаётся сидеть на бревнышке там – на кромке медленного течения; не нравилась и сама река, которой бы полагалось лежать далеко внизу, быть тихой и сонной, запутавшейся в волосах тины, а лучше всего покрытой снегом и льдом, запечатанной наглухо.
Собаки тихо поскуливали, пока одна не решилась гавкнуть. Гуф! Испугавшись сами себя, обе пулей рванули к дому, взбежали на крыльцо и легли рядышком на доски, прижав морды к полу, не шевелясь. Но вскоре застучали хвостами, услышав на тропинке шаги. Однако вскочили и запрыгали не ранее той секунды, когда хозяин ступил на нижнюю ступеньку.
– Тихо, Пальма. Тузик, тихо, сказал!
Не слыша в голосе строгости, собаки прорвались в избу, и пока человек раздевался и снимал сапоги, успели пробежаться под столом, подобрать крошки, слетали на кухню, погоняли по полу сковородку с пригоревшим блином, вылизали кастрюлю с остатками затвердевшего бараньего жира, а Тузик спёр батончик глазурованного сырка и быстро его сжевал, давясь скрипучей обёрткой. Человек сел за стол и вылил в кружку остатки вина из бутылки.
– Ну что, Пальма. С Днём космонавтики! – сказал он, когда Пальма положила голову ему на колено. И чокнулся с чёрным собачьим носом. – Не лижись.
Утром он долго искал на печи вторую портянку. Та нашлась в рукаве фуфайки. Обе оказались одинаково заскорузлые. Твёрдыми, неласковыми были и подсохшие сапоги.
На улице дул ветер, по небу неслись случайные облака, не летние, не белые, не тугие – размазанные клочки мокрой ваты, но ярко светило солнце, и солнечные батареи, слабо и криво держась на шиферной крыше, отчётливо погромыхивали. После двух недель затяжного, хоть и тёплого западного циклона это был второй ясный день.
Всё утро он провёл в хлеву той избы, что ближе всего находилась к водонапорному баку и ветряку. Хлев назывался «аккумуляторной». Настежь распахнув дверь и выставив из маленького оконца стекло, чтобы ветер выносил запах электролита, он проверял каждую батарею, замерял напряжение, добавлял, если надо, дистиллированной воды. Несколько батарей показались отжившими своё, они всю зиму плохо принимали зарядку, но он не торопился их списывать. Вытащил за порог и промыл, вытряхивая чёрную жижу. Потом залил аммиачным раствором, оставил на час и снова промыл. Эта процедура забрала весь запас дистиллированной воды, и он выкатил на огород бочку-печку, внизу которой развел огонь, а сверху опустил котёл самогонного аппарата; потом начал расправлять шланг холодной воды – для обмыва змеевика.
Так, этап за этапом, он добрался до водонапорного бака, порадовался, как весело хлопают наверху лопасти ветряка, снял запирающий скважину оголовок и опустил в трубу нанос. Вода побежала бойко, благо что даже летом стояла неглубоко (скважина точно угодила в водоносную жилу, бьющую под берегом родником).
Он выключил насос, когда бак заполнился примерно на четверть. Время шло к обеду, но ему хотелось ещё успеть промыть бак, чтобы уйти, оставив воду стекать. Он снова открутил сливной кран, бывший всю зиму открытым, и бурая жидкость бойким ручьём понеслась по насыпи вниз, к реке. Не мешкая, он вскарабкался наверх, взял мерный шест и начал раскручивать, дополнительно мутить внутри бака воду.
Лопасти ветряка равномерно стучали над головой, тренога слегка подрагивала, покачивались растяжки. Тузик и Пальма лениво бродили внизу по земле, по матам прошлогодней, слежавшейся под снегом травы, в которой мыши-полевки аккуратно, как ножницами, прорезали разветвлённую сеть дорог с чёрными провалами нор. Собаки расцарапывали когтями ту или иную нору, совали нос, фыркали. Пальма вскоре утомилась и легла подремать. Её беспородный сын удручённо лязгнул зубами на пролетавшую мимо бабочку и, задрав голову, посмотрел на хозяина снизу вверх: не пора ли, в самом деле, обедать?
Вода внутри ещё бурно плескалась, а вот журчанье под баком вдруг стало затихать, и вскоре весь ручей иссяк полностью. Он пошуровал шестом там, где должно было быть сливное отверстие, помутил, повзбалтывал воду, но всё бесполезно. Спрыгнув на землю, он потыкал в кран куском толстой проволоки. Тонкая струйка ржавой, затхло пахнущей жижи толще от этого не стала. Тогда он сходил за газовым ключом и попробовал свернуть весь кран целиком, но тот с годами прикипел намертво.
Стоило бы промывку отложить, сходить и приготовить обед, покормить собак, отдохнуть, но хотелось закончить дело. Шест ему показался слишком хлипким, и он сходил к косой изгороди, вытащил из неё берёзовую жердину, которая казалась понадёжнее, и вновь забрался на бак. Воды внутри, судя по мокроте дерева, оставалось не выше сапога. Он скинул фуфайку, установил жердь и скользнул по ней вниз. Ноги сразу стиснуло ледяным холодом. Затхлый канализационный запах резко ударил в нос и пробил до самого желудка. Действовать нужно было быстро. Он закатал рукав рубахи по плечо, сунул руку под воду, нащупал там отверстие слива, расчистил его, и вскоре убедился, что жижа начала потихоньку утекать сквозь занемевшие пальцы. После этого распрямился и дальше уже работал то одной, то другой ногой, отскребая грязь с днища сапогом и стараясь посильнее взбаламучивать воду.
Он сильно замерз к тому времени, когда вода из бака ушла. Чтобы разогреться, сделал несколько физических упражнений, растёр и разогрел руки, потом взялся за жердь и установил её с некоторым наклоном, чтобы верхний конец не болтался в люке, как в проруби. Всего два рывка, всего два захвата ногами, два подтягивания на руках, и он уже почти уцепился пальцами за острую железную кромку люка, когда от последнего движения нижний конец жердины вдруг сдвинулся с места, плавно поехал, гулким выстрелом треснула гниловатая берёза, переломилась, а он не успел сгруппироваться и упал, ударившись головой о железное дно.