Морфо Евгения
Шрифт:
— Так вы социалист! Из тех, что «переживают» за маленьких трудяг. Позвольте же спросить: каков результат ваших пресловутых «переживаний»? Всем вокруг совершенно ясно, что из нас двоих вы проводили больше всего времени с этой особой. Не так ли? Подумайте, как окружающие истолкуют ваше «человеколюбие». Подумайте-ка.
— Какая нелепость. Вы сами знаете, что говорите чушь.
— Я могу ответить тем же: ваше обвинение нелепо. Девушка никому не жаловалась, и вы не сможете опровергнуть мои слова.
— Почему же нет? Я отыщу Эми и спрошу у нее…
— Ничего у вас не выйдет, будьте уверены. Лучше подумайте о том, что может решить Евгения. Я ведь могу и ей кое-что сказать.
У Вильяма кровь застучала в висках. Эдгар, заметив его минутное смущение, самодовольно усмехнулся.
— Я бы размазал вас по стене, — сказал Вильям, — но этим Эми не поможешь. Нужно обеспечить ее существование.
— Уж это доверьте тем, кто на такое способен, — сказал Эдгар, — вы в их число не входите. Моя мать пошлет ей подарок. Она здесь хозяйка. Мы и вас щедростью не обошли.
— Я позабочусь, чтобы ей помогли.
— Нет уж, я сам позабочусь. Девушка была в услужении у нас, так что, если вы не желаете продемонстрировать свои переживания Евгении…
Он снова повернулся к коню, вывел его со двора и сел в седло.
— Будьте здоровы, зять. — Эдгар вонзил каблуки в бока Айвенго, и тот, подскочив от неожиданности, зарысил прочь.
У Вильяма не хватило духа поговорить об Эми с кем-либо из женщин: ни с леди Алабастер, ни с Евгенией, ни с Мэтти Кромптон. Разговор с Эдгаром пробудил в нем непомерно сильный и неодолимый мужской стыд за свою беспомощность и бессилие. Он, конечно, мог бы попросить Тома передать немного денег от него Эми, но какой будет ей прок от этой ничтожной суммы, и, кроме того, его поступок наверняка будет неверно истолкован. И он ничего не предпринял. Очень возможно, что где-то в Бразилии живут темнокожие дети с голубыми глазами и по их жилам течет его кровь, — он ведь никак не позаботился об их благосостоянии, и дети не подозревают о его существовании. Так какое же он имеет право осуждать других? Эдгар прав: дом этот — не его дом и не ему нужно заботиться об Эми. Так он размышлял и колебался, ничего не предпринимая, а между тем время шло, и Эми — с горечью или радостью — готовилась к разрешению от бремени.
Зимой 1861—1862 годов Эдгар надолго уезжал верхом с гончими или с ружьем; в доме оставались почти исключительно женщины, и там царила еще большая, чем летом, неподвижность. Зимой 1863 года, когда «Муравьиная история» была в печати, Робин Суиннертон довольно неуверенно спросил у Вильяма, нет ли у того желания поохотиться: его лошади нужны упражнения, и он может отдать ее под седло Вильяму. Раньше никто из Алабастеров не предлагал Вильяму охотиться, полагая, возможно, что охота его не интересует, и теперь из соображений такта или щепетильности по отношению к домочадцам — его домочадцам, — ему бы следовало отклонить предложение Робина. Однако он был зол на Эдгара, очень волновался за судьбу книги и оттого постоянно был взвинчен. Ему не сиделось дома без дела, Поэтому он принял предложение Робина и пару раз выезжал на его кобыле Красотке, которая по-кошачьи изящно брала барьеры, хотя в поле была не из самых быстрых. Вильям был почти счастлив, проезжая серым утром по свежему английскому полю и вдыхая запах, исходивший от вычищенной шкуры, теплой гривы и лоснящейся шеи Красотки, и — вместе с этим животным запахом — всепроникающий аромат осени, стерни и папоротника, запах костра, резкий запах листьев боярышника, который неожиданно, — когда Красотка, навострив уши, встала на дыбы, так что воздух засвистел и под копытами чавкнула жидкая грязь, — напомнил ему сокровенный запах Мэтти Кромптон, острый запах ее подмышек, смешанный с ароматом лаванды и лимона. Однажды охотники встретились в соседней деревне, у трактира «Лавр». Эдгар и Лайонел ехали вслед за хозяином трактира туда, где обычно охотились. На месте сбора охотников они не обращали на Вильяма внимания, как будто вне стен Бридли-Холла можно было не придерживаться правила, предписывающего элементарную вежливость. С Робином, если рядом не было Вильяма, они здоровались, и поэтому, когда охотничья кавалькада проскакала мимо, Вильям попридержал лошадь и пристроился в хвосте. В тот день охотники быстро разъехались в разные концы поля; Вильям ехал не торопясь по изрытой колеями дороге между высокими живыми изгородями и слышал, как замирает вдали звук рожка и слабое эхо конских копыт. Вот тут-то и нагнал его на крепком низкорослом жеребчике парень с конюшни Бридли, которого он знал лишь в лицо:
— Мистер Адамсон, вас просят вернуться к мисс Евгении.
— Она заболела? Что случилось?
— Не могу знать, сэр. По-моему, ничего страшного, а то мне бы сказали, велели только передать, чтобы вы ехали к мисс Евгении.
Вильям был недоволен. Он развернул коня и, прислушиваясь к рожку и лаю гончих, поскакал назад хорошей рысью: Евгения никогда ниоткуда его не вызывала; по-видимому, дело не терпело отлагательства. Побежали назад изгороди; Вильям коротким галопом пересек поле и свернул к воротам конюшни.
Конюх взял лошадь под уздцы, а Вильям быстрым шагом прошел в дом. Вокруг не было ни души. На лестнице ему встретилась горничная Евгении.
— Моя жена не заболела?
— Нет, сэр.
— Где она?
— Я думаю, у себя в комнате, сэр, — не улыбнувшись, ответила молодая женщина. — Я причесала ее, унесла завтрак, а она велела, чтобы ее не тревожили до конца обеденного времени. Она у себя.
Девушка вела себя странновато. Как будто что-то скрывала, чего-то боялась и чем-то была взволнована. Она скромно потупилась и пошла вниз по ступенькам.
Вильям поднялся наверх и постучался к Евгении. Тишина. Приложив ухо к двери, он прислушался, уловил внутри какое-то движение, а затем почувствовал, что там затаились и так же чутко прислушиваются. Он подергал дверь — она была заперта. Он снова приложил ухо к двери, потом быстро прошел через свою спальню в туалетную комнату и без стука распахнул дверь.
Евгения лежала в постели совершенно нагая, накинув на руки и плечи какой-то халатик. Она стала дородной, но кожа у нее осталась по-прежнему шелковисто-белой, прелестной. Увидев его, она покраснела — ее лицо, шея и грудь стали пунцовыми. Рядом с кроватью, в одной рубашке, стоял спиной к Вильяму мужчина. Эдгар. Комнату наполнял запах, который нельзя спутать ни с каким другим, — мускусный, солоноватый, ужасный запах плотской любви.
Вильяма охватило негодование. Он не почувствовал первобытного суеверного ужаса — нет, только отвращение. Увидев, как нелепейше выглядит Эдгар, вообразив, как сам он идиотски разинул рот, он с трудом удержался, чтобы не разразиться мрачным хохотом. Он испытывал унижение, но одновременно ощутил в себе неимоверную силу. Эдгар глухо зарычал, и Вильям прочитал его мысли: лучше всего ему, Эдгару, без промедления, до того как все окончательно прояснится, его убить. Впоследствии он подумал, что Эдгар и убил бы его, пожалуй, не будь застигнут в столь неподходящий момент. Ибо неприкрытый срам, гордый и уверенный пару минут назад в присутствии самки, становится беззащитным и нелепым, когда в комнате появляется кто-то третий. Вильям коротко велел Эдгару:
— Одевайтесь.
Путаясь в вещах, Эдгар стал одеваться. Уверенность Вильяма росла:
— И убирайтесь отсюда. Сию же минуту.
Ни брат, ни сестра не посмели оправдываться. Даже и не пытались. Эдгару никак не удавалось просунуть ноги в штанины. Он тряс брюками и вполголоса ругался. Вильям пристально следил за ним, а на Евгению даже и не взглянул. Эдгар нагнулся, чтобы надеть ботинки, Вильяму было тошно, и он весь трясся от возмущения, он приказал:
— Возьмите, возьмите их с собой, забирайте вещи и чтоб духу вашего не было.
Эдгар открыл рот, но ничего не ответил. Вильям кивнул на дверь:
— Я сказал: убирайтесь.
Эдгар подхватил ботинки, куртку, хлыст и выскочил.
Вильям посмотрел на жену. Она судорожно дышала. Несомненно, от страха, но эти вздохи очень напоминали знакомые вздохи наслаждения.
— Ты тоже. Одевайся. Прикройся… прикройся же.
Евгения повернула к нему лицо. Ее губы были приоткрыты, расслабленные ноги все еще разведены. Она подняла дрожащую руку и тронула его за рукав. Вильям отскочил как ужаленный. Он повторил резко: