Морфология реальности
Шрифт:
Деонтика, аксиология и эпистемика являются необходимыми тремя категориями, регулирующими как поездку в троллейбусе, так и любую другую обыденную или не обыденную ситуацию в жизни человека.
Сюда можно добавить еще три категории: время (не опаздывает ли троллейбус, или его долго нет, быстро ли идет, не стоит ли по десять минут на месте из-за заторов), пространство (куда идет троллейбус, где останавливается, по каким улицам он движется) и наконец то, что называется алетикой, то есть учением о необходимом, возможном и невозможном (так, на троллейбусе невозможно пересечь реку, если через нее не перекинут мост, и у него с необходимостью должны быть колеса).
Итак, что же такое хорошая, удачная поездка на троллейбусе, поездка со знаком плюс? С деонтической точки зрения это когда вы вошли с задней двери, взяли билет, сели, но потом уступили место старушке, пассажиры были тихи и их было мало, никто громко не говорил и не толкался; троллейбус шел быстро, ни разу в дороге не сломался (это уже аксиология). Эпистемически все тоже было
А вот неудачная поездка: ждали троллейбуса полчаса, он поэтому был набит битком, ни о каком билете не могло быть и речи, но когда дым рассеялся, появился контролер и оштрафовал вас, всю дорогу пришлось стоять, троллейбус два раза ломался, водитель не объявлял остановок или объявлял так, что ничего нельзя было понять, так что вы не сразу поняли, что едете в совершенно неизвестном направлении.
Деонтика, аксиология, эпистемика, алетика, время и пространство характеризуют отношение высказывания к реальности, то есть являются спецификаторами реальности. Любой квант реальности с точки зрения этих шести спецификаторов как-то маркирован, и даже если он маркирован нейтрально, будучи ни хорошим, ни плохим; ни запрещенным, ни обязательным; ни известным, ни неведомым; ни необходимым, ни невозможным; ни прошлым, ни будущим; ни здесь, ни нигде, - то это все равно будет сильная маркированность. Когда в Повести временных лет летописец хотел отметить, что в такое-то лето ничего примечательного не происходило, он лаконично писал: Тихо бысть , и это семиотически не менее маркировано, чем, скажем, татаро-монгольское нашествие.
Система модальностей, которыми мы описывали поездку в троллейбусе, впервые была применена (именно как система) при описании сюжета художественных произведений [16]. Модальная морфология является общей у реальности и вымысла, хотя это и не означает, что вымысел и реальность это одно и то же (об их сложном соотношении см. [17, 18]), скорее, это противоположные прагмаформы одного и того же. Я приведу еще один пример и заранее прошу извинения за его злободневность.
Московские события 3 и 4 октября 1993 года безусловно имели повышенно семиотический характер. Более того, они строились по схеме, удивительно точно воспроизводящей художественное произведение с острым сюжетом. От экспозиции (трений между парламентом и президентом), завязки (указа о роспуске парламента), к самой интриге (переговорам в монастыре, где даже фигурировал патриарх - вспоминаются времена смуты и Борис Годунов Пушкина); сидению в мятежной слободе (Белом доме), ее кульминации (захват мэрии и штурм Останкина; трогательной защиты безоружными людьми здания Моссовета (и опять-таки пушкинский безмолвствующий народ во всех наиболее важных точках бунта) и развязке (штурм Белого дома, пленение мятежников, восстановление порядка). (Ср. семиотическую интерпретацию восстания на Сенатской площади в духе идей Ю.М.Лотмана [19]). Характерна яркая модальная акцентуация разбираемых событий. Резкое нарушение деонтических норм (попытка насильственного захвата власти, пролитие крови); аксиологически - угроза массовых беспорядков и гражданской войны; эпистемически - стремление захватить центры информации и злоупотребление информацией, видимо, с обеих сторон (почти одновременно Лужков призвал всех оставаться дома, а Гайдар выйти и защищать Моссовет); алетически - можно сказать, что в Москве произошло нечто почти невозможное, если не логически, то психологически; в плане пространства - четкая фиксированность движения мятежников по пространству Москвы, в плане времени - это энтропийная флуктуация, так сказать, попытка повернуть время вспять. При этом и явные аллюзии на октябрь 1917 года, и оперирование повышенно символизированной фразеологией, и появление отработанных в русской культуре людей-символов - самозванец, коварный предатель, полный скорбного величия правитель - все это говорит о повышенном семиотическом характере этих событий. Конечно, никто не станет требовать такого повышенного символизма от поездки в троллейбусе. Не каждый трамвай обязан быть заблудившимся.
Однако и в том, и в другом случае налицо эксплицитные правила, соблюдение и нарушение которых значимы в любой игре - независимо от того, играет ли это Каспаров в шахматы с трансляцией по всему миру, или бабушка играет с внучком в подкидного дурачка.
И теперь самое время вспомнить о понятии, которое несомненно должно играть ключевую роль в наших рассуждениях. Это понятие языковой игры, которое ввел Витгенштейн и которую он не случайно называл формой жизни [20]. Мы будем понимать витгенштейновское понятие предельно широко, и для нас языковыми играми будут не только отдача команд, молитва, разговор в бане и другие речевые действия в узком смысле, но любые жизненные ситуации, регламентируемые модальной морфологией. Для нас языковыми играми будут еда, поход в кино, интимные отношения, болезнь, встреча с хулиганом, война, похороны и поминки, посещение церкви, вранье, одежда, постройка дома и так далее. Вся жизнь человека это совокупность языковых игр:
девочка станет взрослой и станет жить взрослой жизнью: выйдет замуж, будет читать серьезные книги, спешить и опаздывать на работу, покупать мебель, часами говорить по телефону, стирать
Но неужели действительно все формы жизни покрываются языковыми играми? То есть я хочу сказать, неужели на похоронах плачут только потому, что так принято, а если бы это не было бы принято, то вели бы себя по-другому. Розанов писал, что на похоронах мучительно хочется курить, и, будь он покойником, он непременно захотел бы предложить провожающему его в последний путь огоньку, если бы это позволяли приличия. Но то, что близкие плачут по правилам игры, не обязательно означает, что им не жалко покойника. Условия игры так и сформированы, чтобы ими было естественно пользоваться. Понятие языковой игры не отрицает понятий искренности, доброты и справедливости. Искреннее, правдивое и дружелюбное поведение не менее оформлено семиотически, чем неискреннее, лживое и враждебное.
Но если все семиотизировано, если все игра, почему же тогда люди страдают? Можно ответить на этот вопрос так. Люди страдают потому, что они часто не знают или не соблюдают правил, и жизнь их за это наказывает, штрафует. И эти правила не всегда описываются библейскими заповедями. К тому же некоторые люди страдают от того, что они не понимают этих правил, или эти правила их не удовлетворяют. Правила кажутся им бессмысленными. Можно сказать, что человек страдает от непонимания осмысленности жизни. Но осмысленность, по-видимому, коренится не только в соблюдении внешних правил, но в понимании тех наиболее сложных внутренних правил, по которым живет личность. Непонимание этих правил мучительно. Еще более мучительно представление о том, что их вообще не существует. Человек, играющий в шахматы, может выиграть и проиграть, человек, смахивающий фигуры с доски, уже не играет в шахматы. Понимание того, что шахматы это всего лишь игра, делает проигрыш гораздо менее болезненным. Можно не относиться всерьез к шахматам, но при этом уметь играть и все время выигрывать. Можно относиться к ним всерьез, но при этом все время делать ошибки и проигрывать.
Однако есть все же область человеческой жизни, которая не является в строгом смысле семиотической. В этой области парапсихологического в широком смысле человеческое сознание как раз живет за пределами того, что мы называем реальностью, то есть за пределами семиотики. Это область чисто внутреннего опыта, который может быть более или менее мистическим, но который есть у каждого человека, спящего и видящего сны. Сны не являются семиотическими - в сновидениях нет ни плана выражения, ни плана содержания. Это - не семиотическая реальность, а мифологическая ирреальность. Здесь кончается юрисдикция профессора Хиггинса и начинается исихастическое царство последнего тезиса ЛФТ, область Постороннего Камю. В этом асемиотическом мифологическом опыте недаром господствует модальный синкретизм: хорошее там переплетается с плохим, возможное с невозможным, запрещенное с обязательным, известное с неведомым, здешнее с потусторонним, прошлое с будущим (ср. [22]). Это и есть модель не-жизни, не-реальности. В качестве жанра жизни, языковой игры сновидение существует только в виде свидетельства, когда оно семиотизируется и теряет свою мистическую окраску. Можно сказать, что такие состояния в каком-то смысле обучают нас опыту предстоящей смерти, но, говоря так, мы все же говорим на языке жизни, хотя бы потому, что у смерти нет языка, как нет его у сновидения. И в этом смысле последнее слово все же остается за профессором Хиггинсом.
21 октября 1993
= Литература
1. Пятигорский А.М. Некоторые общие замечания о мифологии с точки зрения психолога // Учен. зап. Тартуского ун-та, вып. 181, 1965.
2. Руднев В. Текст и реальность: Направление времени в культуре // Wiener slawistischer Almanach, B.17, 1986.
3. Пятигорский А.М. О некоторых теоретических предпосылках семиотики // Сб. статей по вторичным моделирующим системам. Тарту, 1973.
4. Bradley F. Appearence and reality. L., 1923.
5. Moore G.E. Philosophical papers. L., 1959.