Мормилай. Грёзы проклятых
Шрифт:
«Моя душа томится в амулете на его шее. Что, если, увидев, как он наливает себе отравленное вино, я против воли попытаюсь спасти хозяина, выбив бокал из его руки?».
К моему вящему облегчению Антони больше не обижал Анну. Он был груб и несносен, но инцидент с ночным посещением более не повторялся. Конечно, дело было в матери. Сабина Веленская не питала никаких иллюзий относительно будущего сына, а потому держала его в ежовых рукавицах. Она действительно искала для него подходящую партию, и основным критерием выбора была сильная семья.
«Мать боится, что её полудурок сынок будет немилостив к супруге, которую запугает и подавит, в результате
Поэтому Сабина искала сильную семью, чтобы у невесты была пара-тройка братьев, которых Антони будет бояться. Хозяйка часто принимала гостей, иногда мне удавалось подслушивать их разговоры.
— О-о-о, Вера, если бы ты знала, как я намучалась! — сетовала Сабина. — Иногда я предлагаю ему девиц, с родителями которых даже не говорила. Просто потому, что знаю, он откажется. На самом деле отказывает не он, а ему. Но как я могу об этом сказать? Какой ни есть, он мой единственный сын!
— Твоей вины тут нет, моя дорогая, — отвечала подруга хозяйки. — Он весь в отца. Дурная кровь, уж прости, если…
— Да, полно, кому, как не мне…
— Твоя правда. Эту кровь надо разбавить, быть может даже не раз. Глядишь в следующем поколении, выйдет что-то путное.
Антони, конечно знал, что мать от него не в восторге. Возможно, лишь заблуждался в истинных масштабах её разочарования. Так или иначе отношения сына с матерью были мягко говоря натянутыми. Антони был её единственным сыном. Его отец Арон Веленский умер пятнадцать лет назад. От первого брака Арон имел сына и дочь, сын погиб во младенчестве. Что сталось с дочерью узнать не удалось, о ней не упоминали в разговорах. Прочие же сведения я почерпнул из генеалогического древа, написанного на стене в кабинете покойного Арона.
Когда Антони ошибался, давая мне нечёткий приказ, я бродил ночами и искал малейшие ниточки и зацепки, что угодно, что помогло бы мне вырваться из плена. Приходилось осторожничать, порой, выжидать по несколько дней. Но я упорно шёл к цели, все лучше и лучше узнавая своего врага.
Вопреки чаяниям матери, Антони даже и не думал взяться за ум. Его не интересовала ни карьера военного, ни при дворе. О женитьбе парень «думал» лишь за разговорами, которые навязывала Сабина. И как только мать отступала, продолжал заниматься тем, что у него лучше всего получалось — проматывал фамильное состояние.
Антони любил играть. Он часто посещал заведения, в которых оставлял все взятые с собой деньги. Порой, он играл в долг, плодя позорные расписки. Я не видел, что это были за места. Хозяин брал меня с собой для охраны, но всегда оставлял дожидаться в кабине дилижанса. По началу меня это удивляло.
«На кой чёрт ему телохранитель, если я не могу быть рядом, когда он вне маменькиного «замка?»
И всё-таки кое о чём я догадывался. Меня привезли в их дом в телеге с сеном, то есть тайно. Ознакомиться с законами Поларнии я по понятным причинам не мог, но отчего-то думал, что деятельность некромантов здесь не под запретом. Вырисовывалось одно и весьма простое заключение о природе подобной скрытности:
«Однажды меня используют для убийства».
Это объясняло многое. Никто не должен был в быту увидеть ни лица мормилая, ни даже знать о том, что таковой куплен семьёй. Тогда в случае необходимости, можно использовать безвольного зомби для любой даже самой безрассудной миссии, пустить в расход, приказать самоустраниться после выполнения задачи. И комар носа не подточит. Кто этот мормилай, чей он? Да, кто ж его знает! Они же не могут разговаривать! А сам некромант, продавший кадавра, не выдаст, он заключил нерушимый контракт.
Как-то раз Антони сильно проигрался. Я ждал его несколько часов, изучая потолок дилижанса, рассматривая уже давно известные мне элементы рисунка внутренней обшивки. Вдруг в дилижанс буквально влетел растрёпанный, словно куст терновника Антони.
— Трогай! — крикнул он, едва его задница коснулась сидения.
Я привычно замер, дабы не смущать моего господина излишними проявлениями собственного существования.
— Бубновый туз на последней раздаче! — горячно бросил Антони, украдкой глянув за оконце в двери. — Не было у него туза! Он вышел!
«Мне то какая разница, — подумал я, — Им говори, не мне».
— И ещё эта ухмылочка! — не унимался Антони. — Долг платежом красен! Да что бы я был должен тебе?! — выкрикнул он, ткнув пальцем по направлению к заведению, кое мы уже оставили позади. — Держи карман шире, ловкач! Тебе тут ничего не светит! Я — Веленский! Это тебе что-то говорит?!
Мне это, конечно, ничего не говорило, кроме того, что данный род скоро пресечётся противоестественным образом. Я понял, что Антони попал меж молота и наковальни. Парень без сомнений встрял… был должен. И, похоже, на этот раз значительно больше, чем обычно. Однако, сообщить правду своей «маман» юнец не мог, и даже не в силу природной трусости.
«Похоже, вокруг него собралась компания шулеров, которые давно взяли дуралея в оборот. Но на этот раз, решили прищучить, как следует, — догадался я. — Шутки кончились, Антони. Пора тебе во взрослую жизнь. В твои шестнадцать я уже не просто разучил строевой шаг, а командовал отделением. Но тебе этот навык навряд ли пригодится… Ведь ты не умрёшь на поле боя. Тебя зарежут молодчики кредитора».
Видимо, юноша пришёл к такому же выводу. Когда мы вернулись в особняк, Антони прихватил из погреба две бутылки вина, после чего заперся в своей спальне, велев мне дожидаться указаний в оружейной. Я повиновался. За окнами загорались масляные фонари. Мне не было их видно, лишь размытые световые сферы, что расцветали над стеной. Особняк Веленских стоял на окраине города на очень короткой улице. Здесь было пять поместий по одну сторону дороги, с другой теснились здания частных мануфактур. Оружейная комната, в которой мне приходилось коротать долгие дни и часы, располагалась на втором этаже. Дожидаясь очередного зова, я подолгу стоял у окна, ни о чём не думая, а просто созерцая небо и звёзды.
Я понимал, что не просто изменился, а стоял по ту сторону бытия смертного, но лишь одной ногой, прицепившись к старому миру другой. Я чувствовал запахи, видел, слышал, правда не мог говорить. Мне не требовалось есть или пить. Мысли почти лишились эмоциональной окраски, и многое из того, что волновало меня, как человека при жизни, перестало быть важным. Я вспоминал семью, но это не вызывало трепета, на поверхности сознания отпечатался лишь сухой факт — она у меня когда-то была. Когда-то. При желании можно было подсчитать, сколько времени прошло. Но мне не хотелось этого делать. Зачем? Что это изменит? Точно так же меня совершенно перестала волновать обстановка на фронте. Я слышал отдельные обрывки разговоров и фраз, о том, что стороны склоняются к миру. Мне то от этого что? Сознание заполняла холодная, всепоглощающая тоска. Всё вокруг казалось блёклым и серым. Я просто замирал у окна и смотрел в даль невидящим взглядом, теряя счёт времени.