Морока (сборник)
Шрифт:
– Не можете – я сатане душу продал.
– Что там сатана, когда я и есть сам Веельзевул!
И мандат к носу!
Посмотрел Дрюнька на мандат, так и ахнул:
– Ну теперь не иначе, как в ад!
Посадили в подвал, на стенах – плесень, с потолка вода течет, по полу крысы ползают.
– Вот он какой ад, а дураки огнем стращают…
Ждал, ждал Митрий Дрюньку, да и пошел разыскивать. Нашел окно, а оно досками забито. Спросил рядом, где этот самый сатана:
– Он, – говорят, – деньги, в мусор обратил, да в трубу вылетел!
Ищи
Долго ли, коротко ли все одно темно, дня от ночи не отличишь; вызывают Дрюньку наверх.
– Признаешь ли себя виновным?
Дрюнька во всем сознался.
Бумагу показали:
– Ты писал?
Смотрит – и верно, его подпись:
– Я, – говорит, – не отрекаюсь, только за это на страшном суде отвечу.
– Ну, нам до страшного суда долго – сами рассудим!
Только супротив сатаны сделать ничего не смогли: отпустили домой.
– Вот, – говорят, – тебе условное наказание; впредь не попадайся!
Выходит – и солнце и народ, как раньше. Дошел до площади, а от площади – улица, вся как есть людьми переполнена: стоят кучками и что-то друг с другом шепчутся.
Дрюнька подошел – да так и отскочил;
– Сатана!
А тот хоть бы что – смеется.
– Это, – говорит, – я тебя из беды выручил! Смотрит, а сатана и тот и не тот, приоделся, растолстел, ну прямо – Иван-царевич!
– Как это так? – Дрюнька-то спрашивает.
Отвел в сторонку, да тихонечко:
– Я, – говорит, – в правое влез, в левое вылез… Заходи ко мне, мы тут за углом четыре окна занимаем – к любому посажу!
Поручик Журавлев
Летом тысяча девятьсот двадцать первого года в одной из южных газет довелось мне прочесть сообщение о смерти поручика Журавлева, и с той поры неоднократно пытался я описать историю его жизни, от ранних лет юности до безвременной гибели, и только повседневные заботы отвлекали меня от выполнения этой задачи.
Однажды совсем было взялся я за перо и уже вывел на листе заголовок, как неожиданный стук в дверь (а читателю известно, что ни в повестях, ни в романах не стучат в дверь без какого-либо, со стороны автора, тайного умысла) – неожиданный стук в дверь заставил меня оторваться от работы.
Как и следовало ожидать, в комнату вошел незнакомый господин, вежливо поклонился и не менее вежливо сказал:
– Кажется, я помешал вам?
Я был, как полагается, в недоумении, но врожденная деликатность не позволила мне спросить о причинах его неожиданного вторжения – вместо этого я сказал:
– Садитесь, пожалуйста!
Как сейчас вижу: сидим мы вдвоем – я у стола, он неподалеку от меня, и передо мною лежит лист бумаги с надписью: поручик Журавлев.
Так просидели мы ровно пятнадцать минут. Потом он заглянул в рукопись и сказал:
– Вы,
– Да, очень…
Тогда незнакомец быстро проговорил:
– Я тоже… Знаете, мне иногда кажется, что Журавлев и я – одно и то же лицо.
Я почувствовал легкий озноб, но, не выдав волнения, взглянул в лицо незнакомцу. Несомненно, я принял бы его за покойного поручика, если бы сам я.
Но об этом после. Незнакомец, как и полагается подобным, чересчур уж вводным, персонажам, тотчас исчез, но несомненное наличие несчастного поручика в живых расстраивало все мои планы.
И вот только теперь, через год, не без некоторой, впрочем, боязни – я начинаю:
Самое трудное в повести это – начало. Где то событие, от которого ведет счет своим дням поручик Журавлев?
Разве это рождение? И если так, то родился он совсем недавно, и когда впервые увидел он мир, было ему, может быть, двадцать пять человеческих лет. А может быть, это было двумя годами раньше, в сырой осенний вечер, когда впервые открыла перед ним жизнь неизведанность своих вольных, своих просторных дорог и сказала: «выбирай!»
Эго было в полночь. Год, месяц, число? Не знаю. Но это было как раз в полночь, и ветер, надрываясь, плясал за окном, а в комнате была лампа с зеленым абажуром.
И все-таки это не начало, ибо скрыто начало от человека и не имеет конца скорбная повесть его.
И поэтому
нашей повести начнется с того момента, когда стал Журавлев офицером, и даже больше, когда он стал поручиком и никто не называл его иначе, как именно поручик Журавлев.
Поручик Журавлев появился на свет в мае месяце. В старых повестях описывают обыкновенно радость как самого новорожденного, так и его родных и знакомых, описывают тосты, речи и закуски – но сей необычный день был отмечен разве что бутылкой плохого пива и притом на вокзале, в ожидании поезда, – да и это не совсем так, ибо подобным же образом отмечались иные, менее важные дни как в жизни самого Журавлева, так и в жизни иных, менее важных для нашей, конечно, повести, людей.
Выпив бутылку вышеупомянутого пива, поручик занялся рассматриванием левого своего сапога с тем глубокомысленным видом, какого требует это занятие; и было на что посмотреть, так как сапог был действительно великолепный!
Еще в бытность Журавлева юнкером был он сшит у лучшего из питерских сапожников, и с ним вместе сшит был другой точно такой же сапог, и сшиты были оба сапога на славу.
Здесь, чтобы не забыть, отмечу, что в семнадцатом году, когда снял Журавлев шашку и шпоры и подарил и то и другое за ненадобностью солдату своей роты, младшему унтер-офицеру Иванову, выбранному тогда же, взамен Журавлева, ротным командиром, – и в то время сапоги еще оставались у него и служили верой и правдой некоторое, хотя и недолгое, время.