Морская дорога
Шрифт:
Там делали доски, двери, рамы, плинтусы и тому подобное. Теперь этой лесопилки и в помине нет. И почти не осталось следов от той дороги - широкой, утрамбованной, посыпанной гравием!
– что вела в Альтимэит. Половина штата в таком состоянии, вы же знаете.
И это все очень странно! Люди с востока думают, что здесь царит первозданная дикость, что это настоящий "дикий край", а на самом деле ходят-то они по усыпанным гравием индейским дворам, по их старинным поселениям, это ведь только растительность вокруг выросла новая, а вот наших "вторичных" городов, которые тут то возникали, то исчезали, уже никто и не помнит. А все потому, что деревья и сорняки вырастают на месте людских поселений ужасно быстро. Плющ, например...
А сами вы откуда?
– Из Сиэтла, - дружелюбно
– Ну что ж, это хорошо. А то мне, похоже, все труднее становится беседовать с теми, кто с востока.
Сью Шепард рассмеялась; возможно, просто не поняла. И продолжила свой допрос:
– Итак, вы ходили в школу в Альтимэйте?
– Да, сперва я училась там. Но потом переехала в Портленд к тете Джози и поступила в тамошнюю старинную школу Линкольна. Ближайшая средняя школа была от Альтимэйта в тридцати милях, да и дорога просто отвратительная. К тому же отцу местная школа казалась недостаточно хорошей. Он боялся, что я наберусь там дурных манер, вырасту хулиганкой или, еще того хуже, выскочу замуж...
– Сью Шепард молча постукивала по клавишам своего компьютера, и Рита вдруг подумала: "А как же мама? Неужели и она хотела отослать меня, тринадцатилетнюю девчонку, из родного дома в чужой большой город, в чужую семью своей золовки?" Этот вопрос поставил Риту в тупик, и она долго вглядывалась в свое прошлое, словно желая что-то понять. "Я знаю, чего хотел отец, но почему я не знаю, чего хотела моя мать? Плакала ли она? Нет, конечно же, нет. А я? Вряд ли. Я даже не помню, был ли у нас с матерью какой-нибудь разговор на эту тему. Тем летом мы занимались моим гардеробом. И она учила меня делать выкройки. А потом мы впервые поехали в Портленд; мы жили там в старом отеле "Малтнома" и ходили по магазинам. Мне купили школьные туфли и еще одни, выходные, шелковые, переливавшиеся как перламутр, с маленьким каблучком-рюмочкой и тоненькой перепонкой на подъеме. Жаль, что таких больше не делают! У нас с мамой уже тогда был один и тот же размер обуви... А еще я помню, как мы с ней обедали в ресторане - настоящие хрустальные бокалы, и мы только вдвоем... Но где же был отец? Странно, но я никогда даже не задумывалась: каково было мнение мамы насчет моей отправки в Портленд? Да так этого никогда и не узнала. Как никогда не знаю, что же на самом деле думает Мэг по тому или иному вопросу. Они обе всегда предпочитали молчать - как скалы! И рот у Мэг - в точности как у моей матери: губы плотно сжаты, трещина в скале, да и только! Интересно, почему Мэг решила стать преподавателем? Это же нужно говорить, говорить и говорить целыми днями, а ведь говорить-то она терпеть не может. Хотя Мэг, конечно, никогда не была такой резкой, как Грет. Впрочем, Амори такой резкости от дочери никогда бы не потерпел. Но вот почему мы с матерью ни разу не поговорили по душам?
Она, конечно, была поистине стоической женщиной.
Скала! Да и что говорить... Я ведь была счастлива в Портленде, а она жила себе спокойно в Алтимэйте..."
– О да, в Портленде мне очень нравилось!
– ответила она Сью Шепард.
– Двадцатые годы были чудесным временем для подростков; возможно, мы оказались даже несколько испорчены собственным благополучием - нет, не так, конечно, как современные дети. Бедняжки! Теперь ведь так сложно быть подростком, верно? Мы в свои тринадцать-четырнадцать лет ходили в школу танцев, а они получили СПИД и атомную бомбу.
Моя восемнадцатилетняя внучка, по-моему, в два раза старше, чем я - когда была в ее возрасте, конечно. И в то же время она удивительно порой инфантильна... Все это так сложно! В конце концов вспомните Джульетту!
Это ведь никогда не бывает СОВСЕМ просто, не так ли?
Но я, например, уверена: самые счастливые, самые невинные годы моей жизни - это учеба в старших классах школы и на первых курсах колледжа. Все это было еще до кризиса. Лесопилка, правда, закрылась уже в 32-м, когда я училась на втором курсе, но на нас, студентах, на самом деле это сперва почти не сказалось. А вот для
И тогда я бросила учебу. Дело в том, что на лето мне предложили вести учетные книги в университетской бухгалтерии, а потом выразили желание, чтобы я осталась у них на постоянном окладе; я и осталась, потому что все остальные у нас в семье работы так и не нашли, только мама - в пекарне, да еще в ночную смену! Для наших мужчин это было просто ужасно. Знаете, депрессия вообще убивала прежде всего мужчин! Она убила моего отца. Он все время искал работу, но ничего не мог найти, а тут еще я стала работать, причем делать то, что он умел делать гораздо лучше; я-то в этих бухгалтерских делах почти не разбиралась и зарплату получала просто жалкую - шестьдесят долларов в месяц, можете себе представить?
– Может быть, в неделю?
– Нет, именно в месяц! Но я все-таки работала и получала какие-то деньги. А мой отец, отличный работник, да еще и, как и все мужчины его поколения, воспитанный так, чтобы все в семье от него зависели и всегда могли полностью на него положиться, ни работы, ни денег не имел. Такая ответственность за семью сама по себе, конечно - вещь замечательная. Тогда глава семьи считал просто непозволительным для себя перекладывать заботу о своей семье на чьи-то еще плечи, тем более жены и дочерей. А теперь мужчины часто вынуждены зависеть от других или от случая, и это происходит сплошь и рядом, и никто не считает это зазорным. Но тогда это было совершенно неестественно. Я думаю, он жил - как это у вас называется?
– в ускоренном темпе? С удвоенной скоростью?
– С удвоенной ответственностью, - неожиданно сурово подсказала юная Сью и показалась вдруг Рите твердой, как сухарь; она почти беззвучно стрекотала клавишами своего ноутбука, а рядом медленно-медленно вращалась лента диктофона, фиксируя каждое эканье и меканье Риты. Рита вздохнула.
– Я уверена: мой отец потому и умер таким молодым, - сказала она.
– Ему ведь всего пятьдесят было!
Но мать-то умерла далеко не молодой - несмотря на смерть мужа, несмотря на то, что старший сын переехал в Техас, где его "прямо-таки заживо сожрала" ревнивая жена, а младший сын, диабетик, все наливался виски и в тридцать один год умер. Мужчины у них в семье действительно оказались на удивление хрупкими. Но что же заставило Маргарет Джемисон Хольц продолжать жить после всех этих смертей? Независимый характер?
Но она была воспитана, чтобы быть зависимой, ведь так? Зависимой от мужа или от сыновей. Да и вряд ли кто-то способен был продолжать жить только за счет собственного независимого характера. Особенно в те годы. Очень часто попытки проявить собственную независимость кончались тем, что человек начинал подвозить в супермаркетах чужие тележки с продуктами и спал там же, на пороге. Ее мать, правда, до этого не дошла. Рита хорошо помнила, как мать сидела здесь, на этой самой веранде, и смотрела на дюны - маленькая, упрямая, пожилая женщина. Никакой пенсии, разумеется, она не получала; получала только какие-то жалкие крохи в виде социального пособия. И ей все-таки пришлось позволить Амори платить за ее двухкомнатную квартирку в Портленде, но независимый нрав она сохранила до конца жизни и к ним, в университетский городок, старалась приезжать не более одного-двух раз в год; и только сюда, на побережье, приезжала всегда на целый месяц, летом. Тогда нынешняя комната Грет была ее комнатой. Как это все-таки странно, как сильно все изменилось! Совсем недавно Рита проснулась поздней ночью, перед рассветом, и лежала, думая - не со страхом, а скорее, с неким живым нетерпением и душевной дрожью: как же это странно, как же ВСЕ это странно!
– А когда вам удалось возобновить учебу в колледже?
– спросила Сью Шепард.
– В 35-м, - кратко ответила Рита, решив наконец не отвлекаться и отвечать только на конкретные вопросы.
– И тогда же вы встретили доктора Инмана? Вы учились у него в группе?
– Нет. Я никогда не училась на педагогическом факультете.
– Ах вот как, - довольно спокойно констатировала Сью Шепард.