Морская дорога
Шрифт:
И всё же, Агнар, теперь, когда я вспоминаю о тех людях, я скучаю по ним. Когда я жила там, то не чувствовала себя как дома, но всё же мы кое-что сделали. Даже можно сказать буквально — нам удалось построить там корабль.
Во всяком случае, к тому времени как паковый лёд растаял, на новом корабле закрепили кормило, подняли мачту и уложили палубный настил. В один прекрасный весенний день мы спустили судно на воду, корабль легко соскользнул и закачался на мелководье. После стольких усилий, что мы в него вложили, выглядел он на удивление небольшим. Мы с сыном стояли на берегу и наблюдали, как мужчины подняли парус, и корабль не спеша заскользил в открытое море. Мы шли по берегу, следуя за ними, пока не остановились на песчаной косе, защищавшей нашу бухту с севера, и наблюдали, как наш новый корабль, постепенно уменьшаясь в размерах, скрылся за прибрежными островами. Тогда мне удалось понаблюдать за ним с суши, он покачивался на волнах, будто был рождён для этого, и тогда я поверила в него. Как только мы спустили судно на воду, оно стало для нас чем-то
Наш корабль достойно справился с испытанием морем. Карлсефни и Гуннар вернулись домой счастливыми, а вся остальная команда была опьянена успехом ещё до того, как была открыт первый бочонок вина. Это было на Пятидесятницу, и мы устроили в Винланде самый щедрый пир. Затем мы занялись последними сборами, и в день Вознесения мы заперли двери домов Лейфа, загнали скот на уже загруженные корабли, и отплыли домой с таким богатством, которое никто ранее не вывозил из этих пустынных земель за пределами мира.
Глава двадцать первая
Двадцать третье сентября
Должна рассказать тебе ещё кое-то о Винланде. Мы были дома в Глауме, примерно в это же время года, или, возможно, чуть позже. Снаружи бушевала буря, а мы сидели у очага и слушали, как завывает западный ветер. Не помню точно, кто гостил у нас тогда: по осени нас часто навещали гости. Пора между уборкой урожая и зимой — подходящее время для тех, кому не сидится дома. Смеркалось, мальчики вернулись домой. В тот год они провели дома последнее лето вместе, отправляясь верхом вдвоём. Иногда они возвращались той же ночью, иногда не появлялись неделями. Раньше я беспокоилась за Торбьёрна, — он может либо затеять драку, или ввязаться в ссору, а если его убьют, тогда Снорри будет обязан отомстить за брата. Когда их обоих не было дома, мне всегда становилось не по себе. Я старалась не смотреть, возвращаются ли лошади, но всё же поглядывала, не в силах ничего с собой поделать. Как только они уехали из дома окончательно, не остаётся ничего иного, как изводить себя переживаниями. Следующей весной Снорри отплыл в Норвегию, и я слышала новости о нём лишь раз в три года, причём весточка достигала меня спустя шесть месяцев, с тех пор, как его видел человек, что принёс её. Я молилась за него каждый день, но всё же переживала не так сильно, как в ту пору, когда он был молодым человеком и разъезжал вместе с друзьями по всей Исландии. К тому времени как Снорри вернулся из Норвегии, Торбьёрн тоже уехал.
Торбьёрн отправился в Миклагард, когда ему только исполнилось семнадцать, там он вступил в варяжскую дружину. Прошло больше десяти лет, прежде чем он вернулся домой, и когда он переступил порог, на миг мне показалось, что это какой-то чужестранец. Потом я поняла, что этот иностранец с загрубевшим лицом и выцветшими волосами, в необычной одежде и есть Торбьёрн. Он источал неукротимый дух, предупреждающий о скрытой внутри силе, его облик показался беспокойным, даже угрожающим, хотя это и был мой сын. Он был вспыльчивым, крепким мальчиком, ростом не выше своего отца, крайне трудолюбивый дома, но всегда слишком задиристый, склонный к драке. Человек, который вернулся, был уже не такой агрессивный, но, Агнар, я бы опасалась оказаться его врагом. Однако, будучи его матерью, очень скоро мне стало ясно, сын никогда не позволит, чтобы я испытывала в чём-либо нужду, покуда жива. Он привёз домой сундук, набитый восточными сокровищами: шелками и самоцветами, переливающимися разными цветами. Брату он подарил зловещий кривой меч, который выглядел так, словно выкован из двух металлов — клинок был одновременно гибким как хлыст и жёстким, и каждый, кто видел его, дивились такому чуду. Торбьёрн вернулся как раз тогда, когда заболел Карлсефни, и я очень переживала за него. Я хорошо помню, как муж сидел вместе с Торбьёрном за столом и изучал вещицы из незнакомых ему металлов, и задавал один за другим вопросы о далёких странах, в которых побывал сын, каково там живётся людям, как мужчины разрешают распри. Расспрашивал о морях, приливах, и о неведомых богах, в которых верят те язычники. Той зимой Карлсефни вообще не выходил на улицу. К следующему июню он так разболелся, что не смог поехать верхом на тинг, который пропустил лишь однажды, с тех пор, как мы поселились в Глауме. Но его никогда не покидало любопытство, Агнар. Будучи уже не в состоянии путешествовать сам, он бесконечно расспрашивал странников. Он внимательно слушал и мог прочитать человека как книгу.
Пора вернуться к нашей работе. В то время Торбьёрну исполнилось пятнадцать, и он никогда не бывал дальше Тингведлира, места проведения альтинга. До того, как Снорри уехал, они с братом были очень близки. Снорри всегда снисходительно относился к проделкам брата, и я подозреваю, он часто оберегал Торбьёрна, не позволяя ему влезть в неприятности. Снорри не был завистливым мальчиком, но четыре года — довольно большая разница у мальчишек-подростков. Торбьёрн вырос очень быстро, и с тех пор они почти сравнялись. После этого они расстались на много лет, но, когда снова встретились, показалось, что спустя всё это время между ними ничего не поменялось. Я рада, что мне удалось дать своим сыновьям то, чего была лишена сама — я имею в виду общество друг друга. Пока у меня не было моих мальчиков, я всегда завидовала братьям и сёстрам. Хотела бы я противостоять миру вдвоём, а не в одиночку. С тех пор как родился Торбьёрн, я больше не испытывала этого чувства, потому что сумела подарить своим детям этот бесценный дар.
Останови меня Агнар, а то я так буду рассказывать тебе о сыновьях, так и не перейдя к делу. Знаешь, я скучаю по ним. Скучаю по сыновьям, и по своим невесткам, и внукам, и хочу, наконец, увидеть правнука. Думаю, уже пора отправляться домой.
Молодец, что остановил меня. Так вот, мы были дома, в Глауме: я, Карлсефни, двое наших сыновей в промокшей одежде, с раскрасневшимися лицами, после бешеной скачки сквозь дождь и ветер. Тем временем наши гости подвинулись поближе к огню, а домашние рабы убирали остатки вечерней трапезы. Снаружи опускались сумерки, а ветер всё крепчал, усиливаясь до бури.
Из-за шума ветра мы не услышали, как кто-то вошёл в дверь, но вдруг появился запыхавшийся раб и сказал, что на западной дороге в долину показалась группа всадников. Мужчины поспешили на улицу, я накинула плащ на плечи и последовала за ними. Как только незнакомцы перешагнули наш порог, и Карлсефни поприветствовал их, я вдруг увидела в голове картину: мой отец в дверях Лаугабрекки и рядом группа всадников в мокрых плащах, они прискакали, спасаясь от непогоды. Я ощущаю запах лошадей, мне кажется, что я слышу, как ревёт море, разбиваясь о скалы к югу от берега, чувствую солёные брызги, что приносит ветер и хлещет меня по щекам. Я снова крошечная, маленькая девочка, вцепившаяся в дверной косяк. Я смотрела широко раскрытыми глазами на шторм, бушующее море и вооружённых мужчин, внезапно появившихся из сумерек. Не знаю, происходило ли это на самом деле, но воспоминания были настолько яркими, что я на миг потеряла голову. Затем наваждение исчезло, я снова стала сама собой — хозяйкой Глаумбера, и поприветствовала нежданных гостей.
К нам приехал человек по имени Гудлейф, знакомый Карлсефни. Как и Карлсефни, он зарекомендовал себя успешным морским торговцем. Мы удивились, увидев его в начале зимы так далеко от дома, от Боргафьорда, но он сказал, что хочет обсудить с Карлсефни одно дело. Как только наши гости утолили голод и жажду, Гудлейф изложил свою историю.
Зал Глаума полон теней. В длинном очаге пылает огонь, а полудюжина масляных ламп разливают лужицы света вокруг держателей на стене. Люди рассаживаются на скамьи предвкушая услышать рассказ Гудлейфа. Начало истории хорошее, слушатели замерли, затаив дыхание. Карлсефни сидит на своём резном кресле, поддерживая подбородок ладонью, лицо скрыто в тени, так что нельзя понять, куда он смотрит. По левую руку сидит его сын Снорри, он уставился на Гудлейфа, будто слушает глазами. Он выглядит ошарашенным, будто человек, которому неожиданно рассказывают о его собственных мечтах, или историю, которую когда-то знал и позабыл. Рядом с ним Торбьёрн, тот разглядывает Гудлейфа, оценивая гостя взглядом. Он хмурится, и лишь тогда проявляется сходство с матерью — та же самая вертикальная складка меж бровей, которая однажды превратился в морщину. Справа от Карлсефни — Гудрид, она сидит, опираясь на локоть, прикрыв ладонью рот. Глаза не выдают её чувств, за исключением того, что она ни на миг не отводит взгляда от лица Гудлейфа.
Гудлейф сидит у очага на противоположной скамье. Он говорит, чувствуя свою власть над слушателями. Он способен нарисовать образы в мыслях людей. Он может мысленно унести их от родного очага и отправить в путешествие в незнакомую страну. Он принёс с собой образы с края света и дарит их слушателям. Эти люди никогда не попадут туда — путь закрыт. Места, куда он которых идёт речь, теперь можно лишь вообразить, но когда он всматривается в лица слушателей, то понимает, что ему удалось перенести их туда, и его слов вполне достаточно, чтобы превратить рассказ в реальность.
Прошлым летом Гудлейф отплыл из Норвегии и направился по торговым делам в Дублин, намереваясь вернуться оттуда домой в Исландию. Когда он уладил дела в Ирландии и отплыл домой, уже наступил конец осени. Он находился всего в одном дне плавания от Ирландии, когда сначала задул восточный ветер, потом северный, а к вечеру разразился настоящий шторм. У него не оставалось выбора, кроме как править в открытый океан. Днями напролёт из-за плохой видимости они не видели даже клочка суши. Наконец, ветер стал утихать, стояла пора равноденствия, поэтому сложно было определить, как далеко к югу их отнесло, но воздух был тёплым, и когда Карлсефни спросил его о льдах, Гудлейф сказал, что они их не видели. В конце концов, они заметили землю на западе. Она совсем не походила на Исландию или Гренландию, — вместо гор их взору предстали длинные пологие холмы. Когда мореходы подошли ближе, оказалось, что холмы покрыты зелёным лесом, несмотря на осень.