Морские гезы
Шрифт:
— У вас здесь лучше! — искренне ответила она. — Не надо налоги платить!
Наши женщины считают, что в России лучше, чем в Голландии, по другой причине. Работавший со мной голландец, тот самый, который дорос до капитана, а потом до старшего механика, собирался жениться на русской в самом начале девяностых, когда Советский Союз превратился в груду развалин и пыль еще не осела. Его выбор пал на русскую не потому, что русские женщины красивы, а потому, что не такие требовательные, как голландки. Он был уверен, что на нашей сэкономит кучу денег. Я, когда услышал это, даже не засмеялся. Познакомились они, когда его судно работало на линии Роттердам-Санкт-Петербург. Он сделал ей марьяжную визу и даже оплатил перелет, о чем горевал больше всего. В Голландии ей все нравилось, пока не пошли знакомиться с его родителями. После чего она сразу уехала. Он не мог понять, почему?
— У нас же рай в сравнение с Россией! — не унимался голландец.
Я расспросил, как проходил визит к его родителям. Оказывается, для встречи сына и будущей невестки они накрыли на стол салат из свежей капусты и вареную картошку. Ровно четыре картофелины, по одной на каждого. Бутылку вина принес сын.
— По мнению русских женщин,
В эту эпоху (пока не знаю, какой сейчас год) голландцы уже обрели национальную религию, если судить по узким фасадам домов. В жилых помещениях голландцев нет такого места, где бы два человека могли разойтись, не повернувшись друг к другу боком. Стены или покрыты смолой, или покрашены в один цвет, синий, зеленый, коричневый. Наверное, при такой влажности дерево быстро гниёт, поэтому их смолят или красят. Ни одного красного деревянного здания я не увидел. Может, мне не повезло. Зато все каменные дома были сложены из кирпича разных оттенков красного цвета. Стоят дома плотно, но общих стен нет, обязателен зазор хотя бы в несколько сантиметров. Крыты чем попало: на бедных окраинах — соломой или камышом, ближе к центру — гонтом или черепицей. Богатые дома и склады каменные, в два и даже три этажа. Окна узкие и высокие, со свинцовыми рамами, в которые вставлены разноцветные куски стекла больших размеров, чем были раньше. Впрочем, у бедняков в окнах чаще была просмоленная бумага или белая ткань. Часть домов с полуподвалами. Там и входная дверь. У богатых вход всегда над землей, с каменным крыльцом перед дверью. На двери висит молоточек на цепочке, чтобы гости могли известить хозяев о своем прибытии. В одном доме молоточек был серебряный. Второй этаж обычно нависает над улицей. Если нет, то между этажами приделан навес. Некоторые ремесленники трудились, сидя на лавке под навесом. В чердаке у многих жилых домов, стоявших на берегу канала, есть дверь, над которой торчит балка с нехитрым подъемным устройством. Благодаря этому устройству, два человека поднимали на чердак мешки с ошвартованной к берегу канала баржи или лодки. Видимо, на чердаке склад товаров. На берегу реки часто попадались водяные мельницы, которые кажутся приземистыми в сравнение с многочисленными высокими ветряными, раскиданными по всему городу и окрестностям. Догадываюсь, что большая их часть предназначена не для помола зерна, а для каких-то иных работ. В здании, пристроенном к одному ветряку, что-то очень громко стучало.
Возле складов стоят примитивные подъемные краны, которые не отличаются от тех, что я видел раньше. Обрабатывали эти краны ошвартованные к набережной суда. По большей части это были широкие плоскодонные речные баржи, которые таскали бурлаки, волы или лошади. Увидел и несколько морских судов, которые я отнес к трем типам. Первое было гукер. Побольше того, что я когда-то перехватил в Ла-Манше с грузом шерсти, тонн на сто двадцать. У этого добавились паруса: на грот-мачте появился третий, брамсель, на бизань-мачте ставят крюйсель — небольшой прямой парус, а к удлиненному бушприту крепился еще и бом-кливер. В обращенном к реке фальшборте были четыре порта для пушек. Еще столько же должно быть на другом борту. На корме и баке орудий я не заметил. Может быть, там ставят легкие фальконеты, которые сейчас за ненадобностью спрятали. Зато увидел большой штурвал. Наверное, такой крутят сразу два рулевых. Второй тип судов я определил, как пинк. Он напоминал двухмачтовую шебеку, но был чистым парусником грузоподъемностью тонн семьдесят и кроме того выше, имел более плоское днище, выпуклые бока и узкую корму. Паруса на нем были не латинские, а косые, шпринтовые, в виде неправильной трапеции. Такой парус крепится передней шкаториной к мачте, а верхнюю и заднюю растягивают длинным шестом, шпринтовом. Нижним концом шпринтова упирается в стропку, которая находится на мачте немного выше палубы. Вооружен он был фальконетами калибра два-три фунта, которые крепились на вертлюгах, вделанных в палубу на корме и баке. Наверное, были и обычные фальконеты, которые я не заметил. Третьим типом был галеон длиной метра тридцать два, шириной около десяти и грузоподъемностью тонн шестьсот-семьсот. Он явно был потомком каракки. Удлинили бушприт и добавили на нем парус бом-блинд, который не свисал вниз, а поднимался вверх на короткой мачте. Сильно изогнутый форштевень напоминал галерные и был украшен деревянной фигурой — дамой с крестом, выкрашенной в золотой цвет. Форкастель сделали ниже и сдвинули к корме. Он больше не нависал над форштевнем. На грот-мачте ставили брамсель. Борт судна от киля к грузовой ватерлинии имел большой развал, а к верхней палубе — завал. В борту были вырезаны порты для восьми пушек и в фальшборте еще для шести. На баке и корме стояли фальконеты. Ахтеркастель остался высоким и сужающимся кверху, но ахтерштевень заимел сильный наклон. Кроме того корма была украшена замысловатой резьбой и обзавелась балконом, примыкающим, как догадываюсь, к капитанской каюте. Стояла и одна каравелла. Она была раза в полтора больше самой большой из тех, что я видел в прошлую эпоху. Мачты выше, и на фоке и гроте брамселя. В бортах и фальшбортах пушечные порты. Выгружали из нее зерна какао, которые рассыпались по набережной из порвавшегося мешка. Значит, Колумб уже открыл Америку. Можно будет и мне туда смотаться.
2
Полюбовавшись кораблями, я повернул в канал, который вел вглубь города. На его берегу над входной, выкрашенной в темно-зеленый цвет, дубовой дверью двухэтажного, покрытого смолой, деревянного дома я заметил висевший на короткой железной цепочке темно-коричневый деревянный силуэт кружки. Наверное, трактир. Возле него в канале был «карман» длиной метров пятнадцать и шириной два с небольшим, сейчас пустующий. В канале от воды попахивало болотом. Рядом с «карманом» плавал раздутый труп серо-белого котенка. Я привязал тузик к толстому чугунному рыму, приделанному к деревянной просмоленной свае. Надев на всякий случай портупею с саблей и кинжалом, все остальное имущество оставил в лодке, накрыв его спасательным жилетом. Я не был уверен, что этот трактир — именно то, что мне надо. Подойдет — вернусь и заберу вещи. Вид у жилета непритязательный. Вряд ли кто-то догадается, как ценна его начинка. Лестница на набережную была деревянная и очень крутая. Забирался я по ней почти, как по стремянке, с помощью рук. Ступеньки были сырые. От них тянуло гнилью.
Фасад трактира был шириной метра три с половиной. Дверь была смещена от центра немного вправо, а в левой части находилось узкое окно, через которое протиснется разве что маленький ребенок. Кусочки мутного стекла были разной высоты. Второй этаж на полметра выступал вперед. Окно в нем тоже было смещено влево и застеклено разнокалиберными кусками. К входной двери вели две ступеньки — на плиту из известняка положили вторую, немного уже. Деревянная рукоятка заяложена до черноты. Дверь немного клинило, поэтому открылась с трудом, коротко взвизгнув.
В нос мне ударил сильный дух скисшего пива и знакомый запах, который я определил не сразу, — запах горевшего торфа. Помню его с детства. Торфом топилась русская печь в доме моей бабки по отцу. Я помню черно-коричневые прямоугольные брикеты, которые горели в топке. Мне, привыкшему к каменному углю, казалось, что горит торф печально, давая больше дыма, чем тепла. Именно этот запах придавал домашнему хлебу, который пекла бабка, неповторимый вкус.
Пол в трактире был земляной, плотно утрамбованный и, словно бы, недавно подметенный — ни соринки. Слева от двери, торцом к узкому проходу, который шел вдоль правой стены, стояли два стола и по две лавки возле каждого. Над дальним столом висела на веревочке, привязанной к балке потолочного перекрытия, модель гукера, очень точная, с парусами и рангоутом. За этим столом сидели четверо мужчин в черных головных уборах с узкими полями и низкими коническими тульями. Одеты в коричневые кожаные или темно-синие шерстяные жилеты поверх желтовато-белых полотняных рубах. Мужчины пили пиво из глиняных кружек емкостью грамм сто пятьдесят. Закуска отсутствовала. Дальше была еще не стойка, но массивный стол с обшитой досками почти до пола, боковой стороной, обращенной к входу. На одном краю стола находился бочонок литров на двадцать пять, а рядом — с десяток перевернутых глиняных кружек. У дальней стены комнаты находился камин, в топке которого чадили сложенные колодцем брикеты торфа. Над огнем висел закопченный котел емкостью литров пять, закрытый крышкой. На каминной полке стояла гипсовая статуэтка какого-то святого с прижатыми к груди сложенными ладонями и большие песочные часы, рассчитанные примерно на половину суток. По часам, видимо, определяли, сколько еще осталось работать. Справа от камина были прибитые к стене полки, на которых построена чистая посуда, оловянная, глиняная и деревянная. Слева находилась закрытая дверь, ведущая, видимо, во двор, а рядом с ней — крутая деревянная лестница на второй этаж. Между стойкой и камином стояла большая бочка, литров на двести. В бочке что-то перебирал на самом дне мужчина. По крайней мере, так я понял по кожаной жилетке и темно-зеленым коротким штанам, потому что голова находилась в бочке.
Четверо выпивох сразу замолчали. Они не смотрели на меня, но я чувствовал напряжение. Вспомнилось, как в двадцать первом веке во время прогулки по Роттердаму зашел в интернет-салон. На моем судне тогда еще не было интернета, приходилось пользоваться городским. В салоне было человек десять. Все, включая сотрудника, из Африки, Азии или Латинской Америки. Заведение это находилось почти в центре города, но когда я гулял в том районе, то не встретил ни одного белого. Приятно было почувствовать себя в Европе расовым меньшинством. Посетители салона тоже сразу замолчали, и я тоже почувствовал напряжение. Стоило мне сказать на английском, что хотел бы посидеть полчасика в интернете, как напряжение спало. Один из посетителей произнес на испанском языке слово, которое на латиноамериканском жаргоне обозначало алкаша — так выходцы из Латинской Америки в Западной Европе называют наводнивших ее поляков. Посетители коротко хихикнули. В Западной Европе, пока молчал, меня принимали за немца, а когда начинал говорить — за поляка. Если я сообщал, что русский, очень удивлялись. Это при том, что у меня типичная русская физиономия. Наверное, их вводило в заблуждение то, что я не бываю слишком пьяным, не курю, говорю на английском и не только и смотрю на мир без агрессии и вечной тоски. Последнее — самое важное.
— Я не алкаш, друган, — улыбнувшись, поделился я на испанском языке знаниями латиноамериканского жаргона, которому меня научил старпом-аргентинец.
Все посетители весело заржали.
— Лишь бы не голландец! — нимало не смутившись, произнес латиноамериканец.
Голландцы, конечно, очень толерантные, но чрезмерный наплыв иммигрантов начал их доставать, после чего они в свою очередь начали доставать чужестранцев. Помню, гуляя поздно вечером по парку, а их в городе много и все ухоженные, я обогнал голландца, молодого и изрядно пьяного, который перемещался противолодочным зигзагом. Во рту он держал незажженную сигарету. Когда я проходил мимо, парень попросил огоньку. Я сказал на голландском языке, что не курю, и пошел дальше. Видимо, по акценту он догадался, что я иностранец, почему-то сразу перешел на английский, которым все встречавшиеся мне голландцы владели в совершенстве, и начал перечислять, что они очень скоро сделают с неграми, латиноамериканцами, азиатами и — на закуску — с поляками. Что у трезвых на уме, то пьяный выпалил мне в спину.
Молчание завсегдатаев заставило хозяина таверны оставить бочку в покое. Ему было лет тридцать семь. Волосы светло-русые и курчавые, подстрижены под горшок. Усы и короткая бородка. Щеки румяные и нос красный то ли от выпивки, то ли кровь прилила, когда возился в бочке. Серые глаза глуповаты, но смотрят внимательно и расчетливо. Уверен, что он сейчас с точностью, как минимум, до флорина просчитает мою кредитоспособность.
— Добрый вечер, сеньор! Желаете выпить пива или поужинать? — обратился трактирщик ко мне.
Я поздоровался в ответ и спросил:
— Постояльцев принимаешь?
— Конечно. У меня есть комната для иностранцев. Три стювера или патарда за ночь. Питание отдельно, — ответил он.
В прошлую эпоху серебряные стюверы были монетой графства Голландия, а равные им патарды ходили в Бургундии, Брабанте и Фландрии. Золотой флорин равнялся тридцати четырем патардам. Если это соотношение не изменилось, то жизнь сильно подорожала. Раньше в подобных трактирах я платил патард за две комнаты.