Морские повести
Шрифт:
— Да что их агитировать, товарищ старший лейтенант! — упрямо сказал мичман. — И так все понимают. Зубами фашистов готовы загрызть.
— А дым почему допустили?
Мичман молчал.
— Вот тебе результат твоей, теории, Василий Кузьмич. Ишь, сказал: «Моя партийная работа — держать механизмы в полном порядке». Не только в этом твоя работа. Механизмы у вас в исправности?
— Так точно, в исправности, — вздохнул мичман.
— А дым все-таки допустили? Могли демаскировать корабль? Пойми ты, Василий Кузьмич, повседневно, ежечасно с людьми нужно работать, тогда и из механизмов выжмешь все, что потребует командир.
Снегирев помолчал снова.
— Ты вот что: поговори с партийцами своей смены, да и составьте статейку о важности обеспечения бездымного хода котельными машинистами корабля. Поубедительнее составьте, с душой. Кстати, будет тебе чем газету заполнить.
— Насчет газеты, товарищ старший лейтенант… — умоляюще начал мичман.
— Это обсуждать не будем, — мягко, но непреклонно перебил Снегирев. — Партийное заданье. Точка.
Наступило молчание. Тикали часы, в умывальнике хлюпала вода. Умывальник то издавал низкий, сосущий звук, то громко фыркал, выбрасывая пенный фонтанчик.
— Разрешите итти, — снова вздохнув, сказал Куликов.
— Идите, товарищ мичман.
Куликов вышел из каюты. Снегирев сел за стол и задумчиво чертил карандашом по листку бумаги. На его румяном, налитом здоровьем, всегда улыбающемся лице было сейчас какое-то новое, сурово-сосредоточенное выражение.
Калугин закрыл глаза. Поспать еще полчасика, а потом опять на палубу, на боевые посты. Вопреки бодрому заявлению лейтенанту Лужкову, не спал всю прошлую ночь, бродя по кораблю, делая все новые записи в блокноте. «Кстати, не буду мешать Снегиреву, — дремотно думал Калугин. — Пусть считает, что я сплю, пусть чувствует себя совершенно свободно. Здесь, в корабельной обстановке, человек редко бывает наедине с собой… А потом не забыть узнать, что это за разговор о газете…»
Снегирев встал, прошелся по каюте. Щелкнул держатель телефонной трубки.
— Вахтенный? Говорит старший лейтенант Снегирев. Пришлите ко мне минера Афонина. Он недавно сменился с вахты. Да, ко мне в каюту.
Тяжелая трубка со стуком вошла в зажим.
Калугин пробовал заснуть. Но сон уже прошел, качало сильнее, тело то прижималось к упругой поверхности койки, то становилось почти невесомым. Он открыл глаза.
Опять сквозь просвет между бортовой стенкой и краем портьеры он видел задумчивое, круглощекое лицо заместителя командира по политической части, склонившегося над бумагой.
На листке был рисунок. Старший лейтенант набросал дерево: большое, раскидистое дерево, с ветвями, завивающимися кверху, как дым. И рядом — острый мальчишечий профиль. И снова дерево с ненормально широким стволом и роскошно раскинутыми ветвями.
«Как раз такие деревья, каких нет в Заполярье, — подумал Калугин. — Здесь, в Заполярье, только и увидишь ползучие березки, низко стелющиеся по скалам. А мальчик — это его сын. Его старший сын, фотокарточку которого показывал мне недавно…»
Снегирев отбросил листок, придвинул раскрытую книгу, стал читать, слегка шевеля губами. На его лице было то же выражение суровой сосредоточенности.
В дверь стукнули — костяшками пальцев по металлу.
— Войдите, — сказал Снегирев.
— Краснофлотец Афонин по вашему приказанию явился.
— Садитесь, Афонин. Вот сюда, на диванчик. Курите!
Надорванная папиросная пачка лежала на краю стола.
Снегирев тряхнул пачку, высунулось несколько папирос. Протянулась обветренная юношеская кисть, узловатые пальцы ухватили папиросу. Прямо, не опираясь на спинку, Афонин сидел на краю дивана.
Высокий остролицый матрос с большими темными глазами. «Совсем еще молоденький, — глядя из-за портьеры, думал Калугин, — один из самых молодых краснофлотцев. Это тот самый, которого я окликнул во время бомбежки лодки и который не ответил, так напряженно вглядываясь в даль».
— Десятый день на корабле, товарищ Афонин? — спросил Снегирев, щелкая зажигалкой.
— Десятый день, товарищ старший лейтенант.
— До этого на берегу были? Кончили школу специалистов?
— Сперва в школе специалистов, а потом на переднем крае.
— Это вы из разведки немецкий пулемет притащили?
— Было такое дело, товарищ старший лейтенант, — равнодушно сказал Афонин.
Снегирев раскуривал папиросу.
— Тяжко на корабле, Афонин, после твердой земли? Все плывет, все качается?
— Я сам на корабль просился, товарищ старший лейтенант, — с каким-то вызовом ответил Афонин.
Снегирев будто не слышал его слов. Встал с кресла, прошелся по каюте, заговорил негромко и задушевно:
— Страшновато бывает на корабле с непривычки. Кругом волны, полярная ночь, мороз. Ляжете отдохнуть на койку и хоть устали, а сна нет. Слышно, как волна царапается в переборку. Вот затопали на верхней палубе — может быть, лодка выходит на нас в атаку. Вот что-то хрустнуло — может быть, мина толкнулась в борт. Случится что — и на палубу выскочить не успеешь. Вот и лежите с открытыми глазами, слушаете всякие шорохи, чавканье волн, что ходят снаружи — и невозможно заснуть. Сутки не спите, другие не спите, а чем дальше, тем хуже.
Афонин застыл с папиросой в пальцах, на его лице мелькнула бледная полуулыбка. Потом рванулся с дивана.
— Разрешите итти, товарищ старший лейтенант.
— Куда итти, Афонин?
— Разрешите возвратиться в кубрик. Не для меня такой разговор.
Снегирев положил руку ему на плечо.
— Значит, не хотите поговорить по душам? Разве не думаете такое про себя, ночами?
— Думать я что угодно могу, это никому не заказано.
— А почему говорить заказано? Потому что друзья по кубрику насмех подымут? Трусом назовут, паникером? Смотрите, у вас папироса погасла.