Московская сага. Книга Вторая. Война и тюрьма
Шрифт:
– Вы давно не любите советскую власть, Борис Никитич? доброжелательно спросил он.
– Лаврентий Павлович, зачем вам эти приемы?– ответил с раздражением Градов.– Мне семьдесят шесть лет, моя жизнь закончилась, вы все-таки должны это учитывать!
– Почему приемы?– Берия был как бы оскорблен в лучших чувствах. Я просто подумал, что человек вашего происхождения и воспитания, возможно, не любит советскую власть. Чисто теоретически, да? Такое бывает, Борис Никитич. Человек верно служит советской власти, а на самом деле ее не любит. Человек бывает сложнее, чем некоторые, - он посмотрел на дверь, -
Нет, этот профессор не воспринимает юмора. С ним по-хорошему разговариваешь, а он даже не улыбнется. Что за туча!
– Давайте все-таки по существу, Лаврентий Павлович. На каком основании меня задержали и привезли сюда?
– Разве вам не объяснили?– удивился Берия.– Это очень странно. Вам должны были еще в Кремле объяснить, что я хочу с вами встретиться. Я проверю, почему вам не объяснили. Понимаете, мы, в правительстве, очень взволнованы вашим заключением о состоянии здоровья товарища Сталина. Скажите, вы действительно считаете, что ему нельзя работать, или это у вас, так сказать, эмоциональное, что ли, ну, как бы по отношению ко всему?
– Вы можете думать обо мне все, что вам будет угодно, товарищ Берия, - с суровостью, его самого бесконечно удивлявшей, сказал профессор! Градов и вдруг даже с вызовом ударил себя ладонью по колену.– Я в ваших руках, но ничего не боюсь. И вы прекрасно знаете, что я - врач, прежде всего врач! Ничего для меня нет священнее этого звания!
Интересный человек, подумал Берия. Жаль, что слишком старый. Не боится нас. Это любопытно. Это о чем-то говорит. Жаль, что он такой старый. Если бы был хоть немного моложе! И все-таки не совсем обычный, даже интересный человек.
– Борис Никитич, вот именно как с врачом разговариваю, дорогой! взмолился Берия.– Как же иначе? Вы - большой врач, ваши заслуги во время войны титанические, понимаешь! А вашу книгу "Боль и обезболивание" каждый чекист должен изучить: ведь мы на опасном участке работы. Товарищ Сталин вам верит, как отцу родному, и вот потому, - тут вдруг Берия как бы махнул перед своим лицом темным веером и вынырнул из-за него совсем другим: лоснящиеся брыла окаменели, очки ослепли, - вот потому мы все так и обеспокоены вашим заключением. Рекомендовать великому Сталину, человеку, буквально, знаменосцу мира, уйти с работы, это, по моему мнению, слишком смелое, слишком дерзкое, профессор Градов, заявление. Ведь это же вам не Черчилль какой-нибудь. Мы, вожди, приходим в ужас - да?– что же скажет народ?
Эти медленные слова были пострашнее хулиганских криков Рюмина, однако Борис Никитич, как бы уже приняв свою участь, сохранял на удивление самому себе полное спокойствие.
– Простите, товарищ Берия, но вы не совсем понимаете суть отношений "врач - пациент". Когда я осматриваю товарища Сталина, для меня он не больше и не меньше любого Иванова-Петрова-Сидорова. Что же касается политического аспекта этого дела, я прекрасно понимаю его важность, но не могу же я толкать своего пациента к быстрейшей гибели.
– Он, что же... обречен?– совсем уже медлительно, будто брал в руки незнакомого кота, спросил Берия. Борис Никитич усмехнулся:
– Я думаю, вы понимаете, товарищ Берия, что каждый человек обречен. А Сталин, вопреки общему мнению, это смертный человек...
Как говорит, думал Берия, как держится! Жаль, что слишком старый, и все-таки...
– Состояние его здоровья приближается к критическому, - продолжал Градов, - однако это совершенно не обязательно означает, что он скоро умрет. Он может выйти из кризиса, принимая медикаменты и полностью изменив образ жизни. Диета, физические упражнения, полное, и на довольно длительный срок, ну, скажем, год, устранение эмоциональных, психологических и интеллектуальных нагрузок, то есть отдых. Вот и все, дело проще пареной репы.
Несколько секунд царило молчание. Лицо Берии было непроницаемо. Лицо Бориса Никитича было проницаемо. Маски не наденешь, все ясно, все сказано. А чтобы еще яснее все стало, пусть заметит мое презрение. Он усмехнулся:
– А народ, ну что ж... в нынешних условиях народ может и не заметить годового отсутствия вождя...
Интереснейший человек, едва не воскликнул Берия. Оставив профессора в прежней позе на диване с высокой спинкой, он ушел к окну, там чиркнул зажигалкой и с наслаждением закурил душистую американскую сигарету. Резиденты из-за границы неизменно привозили ему запасы "Честерфилда".
– А ведь вы не всегда, Борис Никитич, были таким стойким, несгибаемым врачом, - лукаво сказал он от окна и даже погрозил гордецу пальцем.– Я вот только сейчас перелистал ваше дело и кое-что увидел, записанное нашими товарищами еще в старые времена.
Профессор Градов порывисто встал.
– Сидеть!– рявкнул Берия.
– Не сяду!– крикнул в ответ профессор: да что это со мной?– С какой стати я должен сидеть? Предъявите ордер на арест, а потом приказывайте!
Впоследствии, пытаясь анализировать свое, столь невероятное поведение в застенках Чека и стараясь по интеллигентской привычке все-таки самого себя унизить, Градов решил, что он в эти минуты, очевидно, подсознательно почувствовал, что Берии нравится его независимость, и, стало быть, эта неизвестно откуда взявшаяся отвага - совсем и не отвага вовсе, а что-то вроде упрямства любимчика ученика.
Берия улыбнулся и произнес любезнейшим тоном:
– Слушай, старый хуй собачий, если эта информация куда-нибудь просочится, блядь сраный, если кому-нибудь скажешь о нашей встрече, понял, о нашем разговоре, я тебя отдам со всеми потрохами Мишке Рюмину и ты свою гордость проглотишь вместе со своими кишками и яйцами точно так же, говно козы, как ее твои еврейские дружки, Геттингер и Трувси, проглотили. Шкуру спустим, срака, в буквальном смысле!
Он надел плащ, шляпу и протер шарфом очки. Любезнейшая улыбка все еще блуждала по его губам, у которых было какое-то странное свойство то сужаться, превращая рот в подобие акульего отверстия, то распускаться мясистым алчным цветком.
Страннейший человек в большевистском правительстве, вдруг совершенно спокойно подумал Борис Никитич. Меньше всего он похож на большевика. В нем есть что-то итальянское, что ли, такой зарубежный злодей. Он даже ругаться по-русски не научился. Итак, что же является самой страшной тайной: здоровье Сталина или его к этому интерес?