Московская сага. Книга Вторая. Война и тюрьма
Шрифт:
Как я могу это постичь своей дарвинистской и материалистической башкой, думал Градов. Что это за страшные знаки и предначертания? Ясно только, что наше время пришлось на власть зверя и лжепророчества. Вся эта подмена христианских ценностей новыми ценностями суть не что иное, как лжепророчество и дьявольская насмешка. Даже ведь и крест, символ христианской веры, заменен его вывернутыми, искривленными, изогнутыми карикатурами, нацистской свастикой и нашим жуком, серпом и молотом. Подменяется все: и государство, и политика, и экономика, и искусство, и наука, и даже самая человеческая из наук пошла навыверт, и смысл этой подмены состоит только в самой подмене, в издевательской усмешке, которая к нам обращена из неживого космоса...
В одно туманное, с пробивающимися сквозь пелену лучами весеннее утро из округи исчезли грибные мордочки шпиков, и едва только он это заметил, как позвонил телефон. Говорил из 4-го управления Минздрава некто могущественный, предположим, Царенгой Вардисанович.
– Сегодня, в шесть часов вечера, Борис Никитич, за вами придет машина. Вам предстоит важное правительственное задание.
– Нельзя ли уточнить, Царенгой Вардисанович? Ведь мне нужно подготовиться.
– Нет, уточнять сейчас нельзя. Все будет уточняться в процессе выполнения. Могу сказать лишь, что это важнейшее правительственное задание. Постарайтесь отдохнуть и быть свежим к шести часам вечера.
Неужели опять к нему, к воплощению зверя? После тридцать восьмого Градов ни разу не видел Сталина, однако до него иной раз доходило, что вождь не забывает своего спасителя - прочистителя. Больше того, имя Градова для него стало как бы каким-то талисманом, как бы такой последней инстанцией в медицине: любые, мол, Трувси-Вовси, Геттингеры-Эттингеры могут провалиться, но останется Градов, и этот никогда не подведет!
Он не ошибся: машина новой модели ЗИС с ослепительно белыми ободами колес повезла его к Сталину, но не туда, где он уже однажды священнодействовал над бесценным телом, не на ближнюю дачу в Матвеевской, а прямо в Кремль.
Вождь на этот раз не стонал в полукоматозном состоянии, а, напротив, лично открыл дубовую дверь и своими собственными ногами вошел в приемную, где среди хороших ковров и кожаной мебели ждал его профессор Градов. Они пожали друг другу руки и уселись в кресла vis-a-vis. Основательно постарел, подумал Градов, глядя на полуседые волосы и набрякшее мешочками и оползнями лицо. Снимки не передают истины.
– Не молодеем, - прямо отвечая на его мысли, усмехнулся Сталин.
– Я намного старше вас, товарищ Сталин, - сказал Градов.
– Всего лишь на четыре года, товарищ Градов, - снова усмехнулся вождь, само добродушие. У него подрагивали пальцы здоровой руки: волнуется.
– Чем я могу быть вам полезен, товарищ Сталин?
Сталин прокашлялся в платок. Застойный бронхит многолетнего курильщика.
– Я бы хотел, чтобы вы сделали мне полный медицинский осмотр, профессор Градов.
– Но ведь я не терапевт, товарищ Сталин.
Если бы кто-нибудь из ведомых этим человеком миллионов в этот момент посмотрел на вождя, не нашел бы и струйки грозной, гипнотизирующей силы, Сталин не любил - читай: боялся - врачей: ему всегда казалось, что начни с ними иметь дело, так и покатишься безостановочно к концу; последнее же понятие просто не умещалось в сознании. Что же это за вздор такой, к концу, к концу всего дела, что ли, к концу коммунизма? При всей неприязни к медицинскому персоналу, всегда, начиная еще с тридцатых, была у него в уме некая окончательная преграда, последний резерв: профессор Градов. Это имя олицетворяло для него нечто более существенное, чем "передовая советская медицина". И вот, по некоторым причинам, приходится вызывать этот последний резерв и, стало быть, уповать только на него, не оставляя уже никаких вспомогательных сил. Впервые за долгие годы Сталин снова почувствовал страннейшую зависимость от другого человека, и это выводило его из себя. Однако мы, профессиональные революционеры - как замечательно однажды охарактеризовала его Светланка, написав в анкете: "отец - профессиональный революционер", - мы, профессиональные революционеры, не имеем права на обычные человеческие слабости. Еще Троцкий когда-то хорошо сказал: "революционер - это рупор веков", или это не он, нет тут что-то не то, Троцкий ничего не мог хорошего сказать, он - пособник Гитлера и Черчилля... нет... кто передо мной?.. да... доктор Градов, профессор Градов, врач милостью Божией... нет, так нельзя сказать...
От Градова не ускользнуло, что несколько секунд Сталин был в странном замешательстве, однако затем он сказал своим привычным весомым тоном:
– Я считаю, профессор Градов, что вы, прежде всего, врач... хм... по призванию... вы - выдающийся знаток человека, что подтверждается вашей последней книгой "Боль и обезболивание".
Борис Никитич был поражен:
– Неужели вы знакомы с этой книгой, товарищ Сталин?
– Да, я читал, - с природной скромностью и не без удовольствия произнес Сталин. Поразить собеседника неожиданной осведомленностью - это всегда приятно.
Тут уже профессор Градов заволновался:
– Но ведь это сугубо специальная книга, сугубо медицинская, биологическая, во многих местах даже биохимическая. Широкому читателю вряд ли...– вЧто-то не то говорю, подумал Градов и еще больше заволновался. Сталин улыбнулся, протянул руку, слегка притронулся к колену профессора:
– Разумеется, я не вникал в медицинские тонкости, однако общее гуманистическое направление даже и мне, широкому читателю, удалось проследить. Человек и боль - это, может быть, самый фундаментальный вопрос цивилизации. Я не удивлюсь, если узнаю, что вы удостоены за этот труд Сталинской премии первой степени. Хотя, должен признаться, мне показалось, что кое-где там звучат пессимистические нотки, но мы не будем их касаться.
Каков фрукт! Именно так, фрукт, и подумал Градов о своем собеседнике. Даже пессимистические нотки уловил в медицинском трактате. Странно начинается наш разговор. Тут, очевидно, я действительно могу и премию получить, и башки лишиться. Подумав об этом, он успокоился и даже повеселел.
– Итак, Иосиф Виссарионович, вы хотите, чтобы я сделал заключение о состоянии вашего здоровья. Разрешите мне, прежде всего, узнать, как вы себя чувствуете?
Каков фрукт, подумал Сталин, даже не поблагодарил за высокую оценку его книги. Как будто не понимает, что пессимистические мотивы его книги тоже могут быть взяты под прицел. Впрочем, это ведь профессор Градов, это ведь не какой-нибудь там Эттингер или Вовси, это уж врач... врач по призванию... С ним надо отставить в сторону весь политический аспект моего здоровья...
– Я чувствую себя, в общем, вполне...– хмуро заговорил он. Как сказать: вполне нормально? Тогда зачем вызывал?– Вполне работоспособным, продолжил он.– Однако возраст уже солидный, и товарищи по Политбюро...
– Простите, Иосиф Виссарионович, - мягко, в паузу, вступил Градов, - но меня сейчас как врача интересуют не мнения членов Политбюро, а ваши собственные, как моего сегодняшнего пациента, ощущения. Жалуетесь ли на что-нибудь?
Ему показалось, что Сталин в этот момент с досадой глянул на обшитые дубовыми панелями стены приемной. Неужели этот Градов заметил, что я боюсь подслушивания, подумал Сталин.
– Как ваше имя-отчество?– вдруг, неожиданно для себя самого, спросил он профессора.
Градов даже вздрогнул: книгу "Боль и обезболивание" прочел, а имени и отчества не помнит.
– Меня зовут Борис Никитич.
– Хорошо, - кивнул Сталин.– Так удобнее обращаться, Борис...
– Никитич, - еще раз подсказал Градов.
– Жалобы есть, конечно, Борис Никитич. Увеличилась утомляемость. Бывает большое раздражение. Кашель. Боли в груди, в руках и ногах. Бывает, голова кружится. Желудок не всегда идеально функционирует. Моча шалит... вот такие дела, то да се... Борис Никитич... Ну, знаете, в наших краях люди до ста лет живут...– В этот момент Градову показалось, что Сталин повысил голос.– До ста лет спокойно живут. Жалуются, но живут, - он улыбнулся, видимо вспомнив кого-то в "своих краях".