Московские адреса Льва Толстого. К 200-летию Отечественной войны 1812 года
Шрифт:
Угрозу свою – высечь розгами маленького графа – гувернер не исполнил, но уже одного такого обещания хватило, чтобы вызвать у Льва сильнейшие переживания, перешедшие в истерику. «Едва ли этот случай не был причиной того ужаса и отвращения перед всякого рода насилием, которые я испытывал всю свою жизнь», – говорил позднее писатель.
Зато француз пригрозил бабушке, запретившей воспитывать детей розгами, что он оставит дом на Плющихе. Как тут не вспомнить милейшего Карла-Федора Ивановича, бывшего полной противоположностью Сен-Тома!
Неприязнь маленького ученика к его взрослому воспитателю оказалась взаимной. После этого происшествия оба старались не замечать друг
Уже позднее Лев Николаевич подробно разбирал причины своего столь активного неприятия нового гувернера: «Он был хороший француз, но француз в высшей степени. Он был не глуп, довольно хорошо учен и добросовестно исполнял в отношении нас свою обязанность, но он имел общие всем его землякам и столь противоположные русскому характеру отличительные черты легкомысленного эгоизма, тщеславия, дерзости и невежественной самоуверенности. Все это мне очень не нравилось». Сен-Тома «любил драпироваться в роль наставника», «увлекался своим величием», «его пышные французские фразы, которые он говорил с сильными ударениями на последнем слоге, accent circonfl`exe’ами, были для меня невыразимо противны», – вспоминал Толстой. Впоследствии, однако, с взрослением Льва отношения с французом-гувернером стали более ровными.
Неизвестно, сколько еще прожили бы Толстые в Москве, если бы не последовавшая новая утрата – смерть бабушки, скончавшейся в этом доме 25 мая 1838 г. Лев Николаевич запомнил ощущение испытанного им ужаса, когда его ввели в комнату к умирающей Пелагее Николаевне. У десятилетнего мальчика остался в памяти белый цвет смерти. Старушка лежала «на высокой белой постели, вся в белом, с трудом оглянулась на вошедших внуков и неподвижно предоставила им целовать свою белую, как подушка, руку».
«Все время, покуда тело бабушки стоит в доме, – а это уже из «Отрочества», – я испытываю тяжелое чувство страха смерти, т. е. мертвое тело живо и неприятно напоминает мне то, что и я должен умереть когда-нибудь».
Хоронить бабушку отправились на кладбище Донского монастыря. «Помню потом, – рассказывал писатель, – как всем нам сшили новые курточки черного казинета, обшитые белыми тесемками плерез. Страшно было видеть и гробовщиков, сновавших около дома, и потом принесенный гроб с глазетовой крышкой, и строгое лицо бабушки с горбатым носом, в белом чепце и с белой косынкой на шее, высоко лежащей в гробу на столе, и жалко было видеть слезы тетушек и Пашеньки, но вместе с этим радовали новые казинетовые курточки с плерезами и соболезнующее отношение к нам окружающих. Не помню, почему нас перевели во флигель во время похорон, и помню, как мне приятно было подслушать разговоры каких-то чужих кумушек о нас, говоривших: «Круглые сироты. Только отец умер, а теперь и бабушка».
Защищать Левушку от розог гувернера было уже некому. Но, к его радости, вскоре тетки решили временно разлучить детей и их гувернеров: младших с Федором Ивановичем Рёсселем отправить в Ясную Поляну, а Сен-Тома оставить в Москве вместе с двумя старшими братьями.
Причина подобного решения имела финансовую подоплеку. Бабушка пережила своего сына Николая Ильича на год, но за это время денежные дела семьи отнюдь не улучшились. Жили Толстые не по средствам. В архиве Т.А. Ергольской сохранилась сводка основных доходов и расходов по всем имениям на 1837 год. «Со всех пяти вотчин», как записано в сводке, было получено 44019 рублей. А вот расходы были немалые. Взносы в Опекунский совет – 26384 рубля; подушные за крепостных людей – 400 рублей; приказчикам вотчинным жалование – 1700 рублей; выдачи по назначению – 400
Таким образом, чистого дохода со всех имений оставалось почти 14000 рублей. Из этих денег надо было еще оплатить жалованье учителям – 8304 рубля, аренду дома на Плющихе – 3500 рублей. После уплаты постоянных платежей осталось всего 2200 рублей. И это на год, на всех.
Поэтому и решили съехать с Плющихи. Квартиру нашли скоро – благо, поблизости сдавалось внаем немало недорогого жилья. Лев Николаевич вспоминал, что именно ему посчастливилось найти небольшую квартиру в пять маленьких комнат, показавшуюся детям даже гораздо лучше и интереснее большого дома. Осталась в памяти и какая-то чудо-машина во дворе дома, приводившаяся в движение конным приводом. Этот конный привод, по которому кружилась несчастная лошадь, представлялся детям «чем-то необычайным, таинственным и удивительным».
В квартиру в доме Гвоздева близ Смоленского рынка, как и условились, перебрались старшие братья с воспитателем Сен-Тома, а все остальные 6 июля 1838 г. на четырех тройках тронулись в Ясную Поляну. Ехал в одной из троек и Лев Толстой. Так закончилось его первое пребывание в Москве.
Второй раз Лев увидел Москву почти через год, в конце августа 1839 г., когда все младшие члены семьи вместе с Т.А. Ергольской приехали на время из Ясной Поляны в Москву, чтобы стать свидетелями знаменательного события – закладки Храма Христа Спасителя на Волхонке в сентябре 1839 г.
10 сентября 1839 года Лев наблюдал за торжественной церемонией из окна дома Милютиных, московских знакомых Толстых. Дом этот стоял недалеко от храма и не сохранился до наших дней. Видел Левушка и почтившего своим присутствием сие событие царя Николая I, который принимал парад гвардейского Преображенского полка, специально прибывшего из Петербурга.
Побывал Толстой и в здании Манежа на Моховой улице, где проводились тогда военные парады. В рукописи «Воспоминаний», относящейся к 1839 г., он отметил: «Хождение в экзерциргауз и любование смотрами». Экзерциргауз – так на немецкий манер называли тогда Манеж, а первое такое здание было построено в Петербурге по указу еще Павла I. Московский Манеж выстроили к 1817 г.
Очевидно, под влиянием увиденного обостряется сочинительская активность Льва. Но это уже не те «Разказы Дедушки I», писанные на Плющихе, а куда более высокие по уровню опусы. Он записывает в тетради, сшитой из бумаги, небольшие рассказы. Тетрадь эта с клеймом 1939 года содержит, помимо прочего, исторический очерк «Кремль».
Толстой пишет, что у стен Кремля Наполеон «потерял все свое счастье» и что стены эти «видели стыд и поражение непобедимых полков Наполеоновых». «У этих стен, – говорится далее, – взошла заря освобождения России от иноплеменного ига». Далее говорится, как за 200 лет до Наполеона в стенах Кремля «положено было начало освобождения России от власти поляков». Рассказ заканчивается так: «Теперь эта бывшая деревенька Кучко сделалась величайшим и многолюднейшим городом Европы».
Свои впечатления от самостоятельной прогулки по Москве, а не в сопровождении Федора Ивановича, Толстой передает в «Юности», герой которой «вышел в первый раз в жизни один на улицу». Ему открылся Арбат: «Тянулись какие-то возы… пройдя шагов тысячу, стали попадаться люди и женщины, шедшие с корзинками на рынок; бочки, едущие за водой; на перекресток вышел пирожник; открылась одна калашная, и у Арбатских ворот попался извозчик, старичок, спавший, покачиваясь, на своих калиберных, облезлых, голубоватеньких и заплатанных дрожках».