Московские легенды. По заветной дороге российской истории
Шрифт:
В 1808 году Шереметев продал дом Московской ремесленной управе, которая в 1820-е годы его перестроила. Управа также сдавала часть дома в аренду.
В январе 1835 года в нем снял квартиру и прожил почти год Николай Владимирович Станкевич — человек, без которого невозможно представить Москву тридцатых годов XIX века. Когда он поселился на Никольской, ему шел 22-й год, он только что окончил Московский университет со званием кандидата словесных наук и теперь, вступив, как он говорил, в «возраст деятельности», метался в поисках будущего своего пути. Его влекли история, философия, он думал о занятиях наукой, писал стихи, издал к тому времени историческую трагедию в стихах «Василий Шуйский», задумывался и об административной, служебной деятельности.
В его раздумьях и мечтах (в письме к ближайшему другу Я. Неверову он признавался в это время: «Часто я, Бог знает как, расфантазируюсь о своих подвигах») размышления о прошлом России сливались с мыслями о современности. Работая вечерами, он прислушивался к доносящемуся с недалекой Красной площади бою часов на Спасской башне. Так родилось стихотворение:
Как часто, вечером, часов услыша бой, О Кремль, с высот твоих священных, Я трепещу средь помыслов надменных! Невольным ужасом, мольбой Исполнена душа, и мнится, надо мной Витают тени незабвенных!В своих поисках пути и мировоззрения Станкевич был не один. Вокруг него образовался дружеский кружок из молодых людей — его университетских товарищей, а также их родных и знакомых.
Этот кружок, существовавший всего около пяти лет, оставил заметный след в истории русской общественной и культурной жизни. Его посещали поэты И. П. Клюшников, В. И. Красов, А. В. Кольцов, В. Г. Белинский, тогда только начинавший свою деятельность критика, историки С. М. Строев и О. М. Бодянский, будущие публицисты К. С. Аксаков, В. П. Боткин, М. П. Катков и другие. Они называли друг друга братьями, и это действительно было духовное братство. Они были людьми разного социального положения: сам хозяин — сын богатого помещика, Белинский — сын лекаря, выгнанный из университета студент, существовавший на грошовые заработки, Боткин — наследник купцов-миллионеров, Бодянский — провинциальный попович. У каждого из них был свой жизненный опыт, свое понимание жизни, но всех объединяло сознание, что они принадлежат к одному народу, что у них одно Отечество и одинаково страстное желание благоденствия Отечеству и народу.
На субботах у Станкевича читали рефераты, обсуждали книги и журнальные статьи, декламировали стихи, звучала музыка. Написанные тогда стихи поэтов кружка Станкевича воссоздают для нас душевную атмосферу кружка. Они, как все юношеские стихи, полны печали и картинного разочарования в непознанной еще жизни и одновременно — молодой силы и надежды.
В 1835 году, когда друзья встречались у Станкевича в доме на Никольской, В. Г. Белинский напечатал первую свою крупную статью «Литературные мечтания», которая открыла новую эпоху в русской литературной критике. В том же году Станкевич издал первую книгу стихотворений А. В. Кольцова. Позже А. И. Герцен писал в «Былом и думах»: «Весьма может быть, что бедный прасол, теснимый родными, не отогретый никаким участием, ничьим признанием, изошел бы своими песнями в пустых степях заволжских, через которые он гонял свои гурты, и Россия не услышала бы этих чудных, кровно родных песен, если б на его пути не стоял Станкевич». На Никольской отбирались и переписывались стихотворения первого сборника Кольцова и отсюда были отправлены в типографию.
Для самого же Станкевича этот год стал важнейшей вехой в развитии его мировоззрения. Через споры, разномыслие, блуждания в философских системах и эстетических теориях он пришел к четкому осознанию характера своей «гражданской деятельности». Его программа заключала в себе две цели: распространение образования в народе и отмену крепостного права. Он считал, что просвещение ускорит падение крепостного права. Станкевич умер молодым — в 27 лет, и в памяти современников и истории он остался воплощением, символом всего того, чем бывает прекрасна юность.
Рационалист и аналитик А. И. Герцен со своей логической и материалистической точки зрения определил историческую роль Станкевича: «Станкевич, умерший молодым… не сделал ничего, что вписывается в историю, и все же было бы неблагодарностью обойти его молчанием, когда заходит речь об умственном развитии России. Станкевич принадлежал к тем широким и привлекательным натурам, самое существование которых оказывает большое влияние на все, что их окружает».
Дом принадлежал Ремесленной управе до 1917 года. В нем размещались различные административные органы управы, тут же находились квартиры служащих, помещения первого этажа сдавались под магазины. После революции дом был национализирован, его заняли различные учреждения, в том числе в начале 1920-х годов здесь был Научно-исследовательский институт ВСНХ.
В 1930-е — 1940-е годы дом заняла Военная коллегия Верховного суда СССР. Здание обрело страшную, наводящую ужас слав у, получило в народе название, которое произносили только шепотом: «расстрельный дом».
Военная коллегия фактически была подразделением НКВД и судила не только военных, но и гражданских лиц.
Сюда по окончании следствия в спецфургонах привозили из московских тюрем арестантов. Железные ворота, через которые спецфургоны въезжали во внутренний двор, сохранились до сих пор, ворота находятся против «элитного» Торгового дома «Наутилус».
Александр Мильчаков, сын секретаря ЦК ВЛКСМ А. И. Мильчакова, одной из сгинувших в этом доме жертв, в 1990 году опубликовал материалы о деятельности Военной коллегии, ее тогдашнего председателя В. В. Ульриха и о том, что происходило в этом доме.
«С этим трехэтажным домом, — рассказывает Александр Мильчаков, — одной стороной выходящим на Лубянку, у меня лично связаны самые тяжелые воспоминания детства… Я помню серые, пепельно-серые лица москвичей, стоявших у входа в приемную Военной коллегии Верховного суда СССР в ожидании известий о судьбе близких. В 1938 году я был маленьким, и мама брала меня с собой, и мы почти каждый день приходили сюда, становились в очередь.
Мама терпеливо томилась многие часы, а я играл с другими детьми около подножия памятника первопечатнику Ивану Федорову, не понимая всего трагизма происходящего здесь… Мама выходила ко мне всегда грустная, получив стандартный ответ: „Приговор вашему мужу еще не вынесен, приходите в следующий раз“.
И такие ответы получали тысячи людей. В Военную коллегию для видимости судебного разбирательства привозили узников в спецфургонах из всех тюрем. Но можно было попасть туда по длинному тоннелю, который протянулся сюда под площадью Дзержинского прямо из внутреннего двора знаменитой Лубянской тюрьмы. Арестованных проводили на третий этаж в помещение, находившееся перед залом заседаний. В зал их вводили поодиночке, на столе перед Ульрихом лежали пачки заранее приготовленных приговоров. Далее происходила чудовищная пародия на суд. Напрасно в своем последнем слове подследственный пытался логично доказать, что он не является врагом народа, приводил веские доводы, доказывал, что не занимался никакой враждебной деятельностью. Все было напрасно! Учесть каждого была предрешена заранее.
Пухленький, внешне интеллигентный, излучающий довольство собою В. Ульрих обычно через несколько минут объявлял перерыв, и суд, как и полагается по закону, удалялся на совещание, а еще через две-три минуты возвращался, и подсудимому объявлялся приговор. Его выводили в соседнее помещение. Расстреливали приговоренных здесь же, в глухих и темных подвалах здания Военной коллегии на улице 25-го Октября.
А в это время родственники в приемной ожидали известий. Недаром это трехэтажное здание тогда называли расстрельным домом, а Ульриха — Хозяином расстрельного дома…»