Московские легенды. По заветной дороге российской истории
Шрифт:
В либеральном Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, который вобрал в себя квинтэссенцию либерализма и которым постоянно пользовался В. И. Ленин, Фукье-Тенвилю посвящена довольно обстоятельная статья. По ней мы можем составить представление о том, какого типа человек и деятель понадобился В. И. Ленину для «революционной борьбы» против своих политических противников.
«ФУКЬЕ-ТЕНВИЛЬ — деятель времен Великой революции (1747–1794). До начала революции занимал довольно невидные должности сначала по судебному, потом по административному ведомству. Ни по происхождению, ни по состоянию своему он не мог рассчитывать на хорошую карьеру; способностями он также не отличался. С начала революции он выдвинулся благодаря уменью заискивать у сильных людей. Когда был учрежден Чрезвычайный уголовный трибунал, судивший
Фукье-Тенвиль был человек злобный, мелочный, совершенно беспринципный и карьерист прежде всего. По собственным своим словам, он был „топором“ — топором, всегда находившимся к услугам сильных в данный момент людей. По его настояниям, между прочими был казнен Кюстин, против которого не было выдвинуто ни одного мало-мальски доказанного обвинения. Особенную жестокость Фукье-Тенвиль проявлял при обходе тюрем, всегда торопя после этого процессы найденных там лиц. С особенным жаром настаивал он на казни Марии-Антуанетты. Особенно характерен процесс Манюэля в ноябре 1793 г., когда Фукье-Тенвиль совершенно голословно взвел на подсудимого выдуманные преступные мыслии намерения.В марте 1794 г. Конвент уполномочил Фукье-Тенвиля арестовать всех „агитаторов“ и „беспокойных“ лиц, чем тот весьма широко воспользовался. Вскоре (в том же месяце) он арестовал Гебера, Ронсэна и других неугодных Робеспьеру лиц его же партии; спустя несколько дней гебертистов судили — и Фукье-Тенвиль превзошел самого себя в наглом извращении фактов. В процессе Дантона и дантонистов Фукье-Тенвиль снова выступил обвинителем. В июне 1794 г. он так ускорил казни, что говорил шутя: „скоро на воротах тюрем можно будет надписать: отдается помещение в наем“. Чтобы истребить разом как можно больше заключенных, Фукье-Тенвиль взвел на них нелепое обвинение в том, что между ними составился „тюремный заговор“. Сто шестьдесят человек было отдано под суд (6-го июня 1794 г.), судимо и казнено в продолжение 3 суток. Во время этого процесса Фукье-Тенвиль для устрашения подсудимых поставил в зале заседания гильотину; даже Комитет общественного спасения нашел, что прокурор заходит слишком далеко, и велел гильотину из залы вынести.
Переворот 9 термидора положил конец владычеству Робеспьера — и Фукье-Тенвиль моментально перешел на сторону врагов своего повелителя. 10 термидора он исполнил все формальности, необходимые для немедленной казни Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и Ганрио. Но пресмыкательство перед победителями не спасло Фукье-Тенвиля: спустя несколько дней он был арестован и приговорен к смерти и казнен. И на суде, и пред судом, в особом оправдательном мемуаре, он защищался упорно, настаивая на том, что всегда был только послушным оружием законных властей».
«И Фукье-Тенвиль русской пролетарской революции явился, — с пафосом сообщает Бонч-Бруевич. — Это был наш старый закаленный боец и близкий товарищ Феликс Эдмундович Дзержинский…» («Феликс Эдмундович сам напросился на работу по ВЧК», — отметит впоследствии в своих воспоминаниях ближайший помощник Дзержинского М. Я. Лацис.)
«Весь пламенея от гнева, — продолжает Бонч-Бруевич, — с пылающими, чуть прищуренными глазами, прямыми и ясными словами изобразил он в Совнаркоме истинное положение вещей, ярко и четко обрисовывая наступление контрреволюции по всем фронтам.
Ф. Э. Дзержинский в рабочем кабинете. Фотография 1920 г.
— Тут не должно быть долгих разговоров. Наша революция в явной опасности. Мы слишком благодушно смотрели на то, что творится вокруг нас. Силы противников организуются. Контрреволюционеры действуют в стране, в разных местах вербуя свои отряды. Теперь враг здесь, в Петрограде, в самом сердце нашем. Везде и всюду мы имеем на это неопровержимые данные, — и мы должны послать на этот фронт, — самый опасный и самый жестокий, — решительных, твердых, преданных, на все готовых для защиты завоеваний революции товарищей. Не думайте, что я ищу форм революционной юстиции; юстиция сейчас нам не нужна.Теперь борьба — грудь с грудью, борьба не на жизнь, а на смерть — чья возьмет! Я предлагаю, я требую организации революционной расправынад деятелями контрреволюции. И мы должны действовать не завтра, а сегодня, сейчас…» (Курсив в цитате Бонч-Бруевича мой. — В. М.)
Создание Всероссийской чрезвычайной комиссии при Совнаркоме «не потребовало особо длительных рассуждений», пишет Бонч-Бруевич, и она «была организована в начале декабря 1917 г.». 6 декабря Совнарком поручил Дзержинскому составить комиссию. 7 декабря последовало решение Совнаркома об организации ВЧК. Во главе ее был поставлен Дзержинский.
Дом № 11 по Большой Лубянке с того времени, как в него въехала ВЧК, и доныне внешне не претерпел изменений, его регулярно ремонтируют, подкрашивают. Но как лицо человека меняется от внутреннего состояния, так и пребывание в доме этого учреждения наложило на его облик свою печать. Он лишился того обычного для старых московских жилых домов ощущения теплоты и приветливости, которое испытываешь, глядя на них, он — холоден и неприветлив: слепые окна, с задернутыми одинаковыми занавесками и забранные решетками, двери заперты и — никакой вывески, говорящей о том, что за учреждение в доме находится, и, проходя мимо, ловишь себя на том, что непроизвольно возникает неприятное ощущение тревоги.
Офицер царской армии В. Ф. Климентьев попал на Лубянку в первые месяцы пребывания в этом доме ВЧК и в своих воспоминаниях, наряду с другими тогдашними местами заключения Москвы, описал и это.
«Итак, 30 мая 1918 года, должно быть, после полудня, мы с Флеровым катили в чекистской машине по улицам Москвы. Кругом нас, как муравьи, сновали люди, трусили извозчики, гнали грузовики, с грозным кряканьем мчались сломя голову начальственные машины. Но нам с Флеровым было не до них. В голове застрял один вопрос: не последняя ли это наша дорога? По Москве ходили слухи, что на Лубянке, 11 всех „не своих“ стреляют. А нас, кажется, туда везут.
Флеров был бледен и строг, вероятно, и я выглядел неважно.
Выехали на Большую Лубянку. Автомобиль резко затормозил у подъезда дома № 11.
— Выходи! — гаркнул чекист-комиссар, привезший нас, и выскочил из машины.
Мы с Флеровым спустились на тротуар, справа и слева до самого входа огражденный рогатками из колючей проволоки (совсем как на фронте между окопами). И под конвоем охранников вошли в дом.
Сейчас же за дверью на нас глянул знакомый по фронту старый „максимка“. „На всякий случай“ в нем была продернута лента. Возле пулемета дежурили чекисты.
Мы прошли налево, в большую комнату, где нас поставили за барьер из наспех сколоченных, неструганых досок.
— Ждите здесь! — бросил комиссар охранникам и побежал наверх.
Я потихоньку стал знакомиться с обстановкой. К стенам на картонках прибиты нерусские надписи (как потом мне сказали, латышские). И только внизу, мелким шрифтом, по-русски: „Товарищи, осторожно обращайтесь с оружием!“…
Стало совсем невесело. В Москве говорили (тогда еще не шептались), что в этом доме (а может быть, даже здесь, в этой комнате) пьяные латыши просто „в шутку“ стреляли в непонравившихся арестованных. Позднее слухи эти были подтверждены самими „Известиями“. (Автор мемуаров неточен: он имеет в виду материал, напечатанный в „Правде“ 26 и 27 декабря 1918 года о следователе ВЧК Березине, который пытал и убивал подследственных, при арестах присваивал имущество арестованных, устраивал оргии в ресторанах. Дзержинский на суде пытался выгородить своего подчиненного, ссылаясь на то, что он человек „вспыльчивый“. — В. М.)
Мы с Флеровым стоим у барьера и ждем. Возле нас охранники, револьверы наготове. Хорошего от них не жди, пулю всадить в тебя могут даже по нечаянности.
Кругом из тех же неструганых досок, „на живой гвоздь“, вдоль стен сколочены конурки. (Вот еще когда появились прообразы „боксов“ — шкафов-одиночек Главного дома на Лубянской площади, спланированных архитектором А. Я. Лангманом! — В. М.) Из комнаты в комнату сновали с крепкой бранью здешние удальцы с воспаленными глазами. Они были непременно в кожаных куртках, фуражках с красной звездой на околыше и, конечно, с расстегнутой кобурой на животе. Не дай Бог с таким молодцом, даже в доброе царское время, встретиться ночью в глухом переулке! Все они, должно быть, из хитровцев.