Московские Сторожевые

Романовская Лариса Андреевна

— Прадедушкино, блин, — цыкнула Зинаида, провожая взглядом памятную вещицу. Жека приложила палец к губам. Но Марф… Марина нас не видела. Любовалась кольцом, на которое полминуты назад смотреть не могла без ужаса. Радовалась подарку, целовала Старого в обвисшие щеки и все называла и называла дядей Гришей.

Больно было это видеть.

А еще больнее, что я теперь другое видела. Это же ведьмы друг друга читать не могут, а мирскую женщину наша сестра всегда прочтет. Особенно если у нее в голове одна незамутненная радость от нежданного подарка.

Вот она какая теперь будет: Марина Владимировна Собакина, тридцати девяти лет от роду, не замужем, образование высшее юридическое, детей нет. Все у нее теперь станет хорошо: прописка московская, с работы из-за кризиса не сократили, родственники вот подарок на Новый год сделали, правда, она все никак не

вспомнит, почему такой роскошный, но ей это и не нужно. И праздник уже скоро совсем, надо готовиться, вот она сейчас дядь-Гришу проводит и пойдет гостей обзванивать, уточнять меню. Удалась жизнь! И в новом году еще лучше будет, это примета такая. Наверняка замуж выйдет, а если нет — то и не надо, ей и без этого легко… Она ведь не помнит теперь ничего, бывшая Марфа. Так что ни по колдовству скучать не станет, ни по нам, ни по дочке. Аня же из ведьмовских, так что про нее тоже теперь позабыто. Только вот сны остались, правда редкие. Но это ничего, это подправить можно. Даже я могу, все-таки недалеко живу, так что район, наверное, мне на первых порах отойдет… Тяжело такое в одиночку, но я Старого попрошу.

— Иди, Мариночка, с тем платьем примерь… — отослал ее Старый.

Бывшая ведьма скользнула мимо нас легкой походкой. Будто сейчас не давние подруги здесь сидели, а просто чьи-то тени на обоях. Это шок постритуальный, через час-другой пройдет.

— Встаем, собираемся, — напомнил Савва Севастьянович. Оттеснил нас в коридор и принялся сворачивать кухню. Сдул пространство, снял с подоконника пакетик непросеянного добра, из шкафов какие-то пакеты повынимал. Фоня это все подхватывал, скидывал, не глядя, в черный мешок для мусора, который сейчас казался траурным.

Цветы шевельнулись странно — вечный звон все-таки, он без хозяев тяжело растет. Старый на вазу дунул, снова закашлялся: теперь вместо стеблей с репродукторами в горлышке гжельской росписи торчала пушистая ветка искусственной сирени. Яркая, лиловая в фиолет. У настоящей сирени соцветия тоже на рупоры похожи.

— Дядя Гриша, не входи, я еще не готова! — Марфа звенела из бывшей рабочей комнаты.

— Афанасий, — окликнул Старый, — она минут через пять уснет, на лестнице меня подожди. Сейчас комнаты с тобой зачистим, в четыре руки лег…

— Так точно, Сав-Стьяныч, — вытянулся Фоня. Чего-то он никак свою жизнь в охранке не может забыть. А ведь декадентом ему идет гораздо больше. Или он его в свободное от работы время представляет?

— Девочки, у подъезда нас подождите, мы быстро.

— Хорошо, — кивнула Зинка.

— Клумбу надо чистить?

— Спасибо, Евдокия, что напомнила, а то я как-то даже и позабыл.

— Забудешь тут…

Старый отмахнулся от Зинкиного сочувствия. А я к нему подойти боялась. Понимала, что ни в чем не виновна и что мне гибель, переход в последнюю мирскую жизнь, без права на обновление, не грозит. А все равно. Трудно.

— Трудно вам сейчас, да?

— Спасибо, Леночка. Я тебе потом об этом, хорошо? Давайте у подъезда ждите нас, мы скоро. По лестнице только идите — вдруг там какие памятки есть, балкон проверьте.

— Дядя Гриша, туфли мне серенькие принеси, они в шкафчике в той комнате.

— Сав-Стьяныч, а детскую подо что переделывать? Под спальню?

— Под гостиную. Знаешь, как?

— Там домик для кукол был… Такой, в нем лампочки горят, — подсказала я, — можно увеличить. Только сперва вещи Анины…

— Заберем, не волнуйся. Она их не увидит сейчас…

— А сама Аня? — Это мы почти хором.

— Ну я же пообещал, что хорошо… Девочки, вы еще здесь? Одна нога там, другая…

— В окно такси высовывается, знаю, — отозвалась Евдокия. Пальцы у нее тоже были поджаты — мы все боялись одного.

В коридоре Жека оступилась на своих пыточных шпильках. Вцепилась в тумбочку, сшибла крышку от жестянки. Рисованные кукольные платья запестрели на столешнице.

— Евдокия, — колыбельным голосом отозвался Старый, — коробочку себе возьми. Ты у нас модница, тебе пригодится.

Жека икнула тоненько и начала подбирать игрушечное богатство. Сложила стопкой, да и опустила в кошелек.

Эпилог

Праздники войны

Сказка про умную Эльзу

Т. J. Девять вечера — время. Пора вылезать из постели. Ждут в одиннадцать дома. Ты маме звонишь и не врешь: «Я тут с мальчиком, так…» Ты как в сказке про умную Эльзу Прибиваешь к мечтам несусветную, верную ложь. На несвежем белье — словно клякса томата, «Blood Mary». Ты уводишь с собой не уложенный к завтра портфель. Лишний шаг — как по льду. И в вагонной колеблется двери Отражение трех перепуганных, женственных Эльз. После первого ты, закусив удила, улыбалась. Раздвигала толпу и колени. Стонала взахлеб. Понимала с утра, отряхнув чью-то тень с одеяла: «Все проходят. И этот. Конечно же. Тоже пройдет». Перед сном почитать… Не Гомером составленный список. Не слонов, так мужчин, хоть их стадо куда меньше ста. Умной Эльзе известно — конец этой сказки неблизок. Эта чертова мудрость ее умудрилась достать. Вот пятнадцатый. Был безбород, несмотря на тридцатник. По дороге к тебе он и бритву, и щетку купил. Обещал позвонить. Ты в ответ: «Да, окей, до свиданья». И спустила все в мусор, услыхав, как спускается лифт. А двадцатый был славный. Но робок и слишком послушен. Он растаял, как ты и просила, невнятной весной. Позабыв досчитать, ты роняешь себя на подушку. Засыпаешь. Тебя обнимает твой тридцать восьмой. Жили-были. С одним — две недели, с другим — год и месяц. Имена повторялись, как адрес в квартирных счетах. Словно формула «икс плюс один». Икс красив, но известен. Икс сказал неизвестно зачем, что «все будет не так». Ты молчишь: с несмышленым, с мужчиной, бессмысленно спорить, Языком проверяешь рисунок захлопнутых губ. Ты хотела подумать про завтра, но он не позволил. Дура Эльза заткнулась. Потому что он был трубадур.

— А Старый Гуньке вчера в пятак заехал, ты представляешь? — Жека полюбовалась на собственное изображение в телевизоре и потянулась к зеркальцу, дабы сравнить былую красоту с актуальной.

— Зачем? Нервы, что ли, сдали?

— Да как тебе сказать… Это уже под утро было, когда ты отзвонила, что такси нормально довезло. А то бы я тебе сразу рассказала. В общем, мы сидим, у меня уже курить сил нету… ну ты представляешь?

— Угу.

— Ну и Гунечка чего-то про новогодние дежурства завел шарманку. Типа, что часа так в три после полуночи надо бы рейды по магазинам сделать. А то все на дозаправку потянутся, и начнется полный Бухенвальд.

— Так и сказал? — жалобно поморщилась я, представляя, как закорежило от такой формулировки Старого.

— Ну да… Тут Старый из-за стола встает и этому дурику в табло лепит.

— Ой.

— Да не то слово. — Жека ухватила пинцетом какой-то невесомый волосок близ левой ноздри. Тоже ойкнула, но потом довольно улыбнулась. — Сам ведь нарвался.

— Ну чего ты от Гуньки хочешь, он же еще маленький, — слабо заоправдывалась я, понимая, что и сама бы поступила похоже. А что уж говорить про Савву Севастьяновича, который погиб в апреле сорок пятого при взятии Кенигсберга.