Московский апокалипсис
Шрифт:
– Конечно, я сделаю всё, что требуется, – так же серьёзно сказала Ольга. – Что нужно? К бумагам меня Морис не подпустит, а вот разговорить Полестеля я смогу. Если ему льстить, он становится словоохотливым.
– Умница! Всё правильно понимаешь. Но одной тебя мало. Как у вас в доме с прислугой?
– Да никак. Морис приставлен к Полестелю, Гаврила – к моему мужу. А я справляюсь сама.
– Сама?
– Да. Князь язвительно объявил, что мытарства по Москве многому меня научили, и я вполне могу себя обслужить. У нас с ним был бурный разговор о том, кто что делал в эти дни. Я как-нибудь
Пётр молча поцеловал Ольгу, потом, после паузы, сказал:
– Мой маленький солдатик… Столько тебе выпало…
– Тебе много больше. Воюешь, и тебя могут убить.
– Начальство обещает учесть мои заслуги и вернуть дворянство. Через амнистию, но я не хочу так. Буду требовать пересмотра дела. Понимаешь, что это значит? Для нас с тобой.
– Конечно. Я разведусь с князем Шехонским, и мы поженимся. Все эти дни, что тебя не было, я хотела тебе сказать… Я была уверена, что вас с Сашей не расстреляли, что ты живой. Так вот. Наши страшные скитания по горящей Москве… Сколько проживу, буду их помнить. Когда я осталась одна, всеми брошенная, и пришли эти гнусные поляки… Но рядом появился ты, очень вовремя. И защитил меня, не жалея жизни, и оберегал, и спасал. Любил. В том аду, в апокалипсисе, когда весь мир рушится – вдруг такая опора. Ты и твоя любовь. Мне ничего теперь не надо, кроме тебя. Прости – я была дура, которую тётки уговорили выйти замуж за этого подлеца. Того, кто нарочно бросил меня в беде, чтобы стать богатым вдовцом. Того, кто предался врагу. Того, который сделал тебя для всех убийцей и каторжником. Ведь не под дулом же ружья шла я с Шехонским под венец! Могла не идти, но пошла. Прости меня, пожалуйста, за это, если сможешь.
Ахлестышев поцеловал Ольгу в измученные глаза, хотел сказать что-то ободряющее, но она не дала.
– Молчи. Я была легкомысленная, лживая, я была тряпка. Пустая барынька, для которой имело значение, что подумает свет! Какая создастся репутация! Представляешь? Это казалось важнее, чем наши с тобой чувства, чем твоя жизнь. Ведь с деньгами Барыковых я могла бы купить всю московскую полицию с потрохами. Увезти тебя заграницу и жить там счастливо, не взирая ни на кого. Но не сделала этого…
Пётр снова открыл было рот, но она запечатала его своей ладонью.
– Молчи, ничего не говори! Может быть, нас завтра разлучат навсегда. Или через минуту сюда ворвутся Морис с жандармами. Я хочу лишь, чтобы ты знал: я люблю тебя и буду любить всегда. Это уже по гроб. Прости – мне понадобился апокалипсис, чтобы понять это. А теперь я готова на всё: лгать, хитрить, рисковать и честью, и жизнью. Если это нужно для того, чтобы мы снова оказались вместе. Вот. Я сказала это. Сбивчиво и, быть может, чересчур пафосно, зато искренне. Теперь мне ничего не страшно – ты услышал. Будь, что будет!
– Будь, что будет!
За дверью послышался шорох, и они замолчали. Сидели так минут пять, любовались друг другом. Потом Ольга осторожно выглянула в коридор – никого.
– Морис шпионит и за тобой?
– За всеми, кроме своего хозяина. Но я вне подозрений, поскольку никогда не покидаю дома и никого не принимаю.
– А князь Шехонский? Он чем занимается при полковнике?
–
– Очень вероятно!
– Шехонский с Полестелем вместе уезжают поутру на службу в Кремль. И возвращаются тоже всегда вместе. Ещё подолгу беседуют о чём-то в курительной комнате, но я туда не допущена.
– А кто вам готовит?
– Морис. Есть его стряпню можно, но она однообразна и всем уже надоела. А что?
– Мы пришлём вам кухарку.
– Только не надо молодую! Полестель обязательно принудит её к непотребству. Он такой: даже меня недавно ущипнул… за одно место. И вообще волочится бессовестно. Супруг, конечно, делает вид, что ничего не замечает. Он очень заискивает перед графом.
– Так и быть, мы пришлём Степаниду.
– Кто это?
– Мещанская вдова. Её муж воевал в нашем отряде. Несколько дней назад его убили.
– Бедная женщина… Сколько ей лет?
– За сорок. Она не глупая и очень порядочная – будет тебе помощницей. У вас, помнится, оставался кухонный мужик?
– Он убежал. Печи топит Гаврила, но он неряха и ужасный лентяй. Давеча мы из-за него едва не угорели.
– Значит, и кухонного мужика пришлём. А ты пожалуйся прямо сегодня за ужином, что не можешь уже выносить отсутствие прислуги.
– Их станут проверять.
– Я знаю. Саловаров выдаст себя за мужа Степаниды, и жильцы с Поварской это подтвердят.
– Ты же сказал, что она вдова!
– Для пользы дела станет на время замужней.
– Как у вас всё интересно, у шпионов… – ехидно сказала Ольга. – Не предложишь ли ты и мне лечь для той же пользы в постель к графу?
Но Ахлестышев шутки не принял.
– Мы подселим к тебе в дом наших. Когда французы начнут сбирать чемоданы – сделаем нападение. Захватим всех вместе с бумагами.
– Кстати о бумагах! Вспомнила! Гаврила по поручению этого страшного Мориса каждый вечер при растопке сжигает пачку каких-то депеш.
– Это, скорее всего, брульоны [58] . Очень интересно. Если печи станет топить Саловаров… И ему удастся подменить бумаги… Очень интересно! А кабинет Полестеля? Ведь самое важное там.
– Туда кроме Мориса никто не входит, даже Шехонский. Строжайше запрещено.
– Как лучше нам подослать прислугу? И примет ли её граф?
58
Брульоны – черновики.
– Этот вопрос решит Морис, Полестеля такие мелочи не интересуют. Но вопрос прислуги действительно больной. Он часто поднимается, однако людей нет. Все ушли из Москвы, осталась лишь чернь. Не из кого выбирать. Очень хорошо, что мы из-за Гаврилы чуть не угорели. Я устрою сегодня вечером такой скандал! Они у меня все попляшут! Скажу, что мне надоела стряпня Мориса, что одеваться и раздеваться самой очень неудобно… Я найду нужные слова. Пусть ваши люди приходят завтра: почва уже будет подготовлена.