Московский бенефис
Шрифт:
— Нет, слава Богу, я христианка, — ответила я на вопрос Рамона. — Быть может, их следует повесить, а может быть, сжечь живьем, но съесть — это уж слишком.
— Дай-ка мне трубу, черномазый! — сказал Рамон, отбирая подзорную трубу у Мануэля. — Так… Прекрасно! Свежуют… Смотри-ка, забили самых худых. Вот как… Марселино, стало быть, а также этого скрягу по кличке Полпесо. Оба прохвосты, каких мало, туда им и дорога! А Альберто Карриага, наверно, будут к празднику откармливать… Половины его окорока хватит, чтобы все племя нажралось до отвала…
— Господи! — воскликнула я. — Да вы изверг, изверг
— Нельзя так говорить с доньей, — сказал Мануэль очень строго. — Хоть она и ваша кузина…
— А ты, черномазый, помалкивай! — сказал Рамон, сплевывая со стены в ров.
— А то нырнешь со стены, понял?
— Донья Мерседес, — произнес Мануэль, — а застрелить его еще нельзя?
— Что значит «еще нельзя»? — опешила я от простоты, с какой был задан этот вопрос.
— Значит, можно, да? — просиял Мануэль и выхватил пистолет. Ребенок со вчерашнего дня явно вошел во вкус. Надо было видеть, как побелело у Рамона лицо. По простодушию, с которым Мануэльчик захотел его пристрелить, этот верзила понял, что негритенок не шутит… Ни бежать, ни защищаться Рамон не мог, все же он был ранен.
— Пока нельзя, — сказала я, — видишь, Мануэльчик, он ранен. Раненых грешно стрелять…
— Мерседес, — серьезно сказал Рамон. — Я видел тысячи смертей. На моих глазах не язычники христиан, а христиане христиан рубили, резали, душили, кололи, пристреливали, жгли, варили в смоле и кипятке… А этих мерзавцев, эту дрянь стоило сожрать. Они сами людоеды… Да, да, дорогая кузина, не удивляйся, пожалуйста! Они ели людей, и я ел людей, представь себе! Четыре года назад.
Я начала молиться, просила Деву Марию и всех святых простить раба Божьего Рамона, простить меня за то, что я с ним в родстве, наконец, успокоить душу убиенных христиан… А Рамон принялся гоготать, он смеялся как умалишенный, и мне вдруг почудилось, что и я схожу с ума…
— Сеньора! — испуганно вскрикнула Росита. — Они идут сюда!
От толпы дикарей, орудовавших на берегу, отделилось несколько десятков мужчин, с копьями и луками. Они неторопливо направились в нашу сторону, перешагивая через обгорелые стволы поваленных пожаром и ветром деревьев.
— Идут, — перестав смеяться, сказал Рамон. — Должно быть, у них туговато с провиантом… Зажигайте пальник, кузина, и да поможет нам Бог!
Воины приближались, нестройно горланя свою монотонную песню. Когда до них осталось не более ста шагов, Рамон сказал:
— Палите, кузина, иначе картечь пройдет выше их голов!
Он рванул пальник из моей руки и ловко вдавил его в затравку пушки. От грохота у меня зазвенело в ушах, а потом я долго чихала от окутывавшего стену дыма. Дикие вопли донеслись со стороны индейцев. Только люди, испуганные до смерти, могут так страшно кричать. Так кричали бы белые люди, если бы увидели светопреставление…
— Пальни, Мануэль! — подавая пальник негритенку, сказал Рамон. Этот бесенок моментально ухватился за поданный ему инструмент и помчался к другой пушке… Снова грохот, снова дым, снова дикие крики…
— Нельзя же так… — пролепетала я себе под нос, даже не понимая, почему я так говорю. — Они живые люди, им больно…
— Я тоже пальну! — хлопая в ладоши и приплясывая на одной ножке, завопила Росита и выхватила пальник у Мануэля. Третий выстрел получился наиболее громким, видно, Росита с Мануэлем напихали в пушку несколько больше пороху. Дым отнесло в сторону, и я увидела то, что и должна была увидеть. Человек пятьдесят валялись на земле, точно освежеванные бараньи туши. Кровь ручьями текла по земле и сохла, впитываясь в нее. Еще десятка два катались по земле, вопя, хрипя и стеная, обливаясь кровью. Жалкая кучка уцелевших, среди которых были еще и раненые, с воем удирала от страшного места. Только один человек, не убитый и не раненый, стоял перед стеной и не помышлял о бегстве. Это был вождь. Он что-то громко кричал, все время повторяя одну и ту же фразу.
— Что он говорит? — спросила я Рамона. — Ты понимаешь по-карибски?
— Чушь собачью, — отмахнулся Рамон, — дай мне пистолет, я заткну ему глотку! Не палить же из пушки по одному идиоту!
— Все же что он говорит? — настаивала я.
— Он просит духов огня не губить его народ. «Пусть, — говорит, — духи убьют меня, но позволят жить всем остальным!» Кретин! Его подданные гораздо умнее, вон как чешут вприпрыжку!
— Скажи ему, что мы милуем его народ!
Когда Рамон, хромая и опираясь на палку, подошел к бойнице, чтобы исполнить мой приказ, произошло что-то непонятное. Он дернулся, выронил палку и не то упал, не то прилег, свесив голову в амбразуру.
— Говори, — велела я и тряхнула Рамона за плечо. Он неожиданно легко подался назад и плашмя, словно ватная кукла, повалился на камни боевого хода.
— Боже! — истерически завизжала я, не сумев сдержать чувств. Я уже видела причину его внезапной смерти. Прямо в глаз Рамону воткнулась раскрашенная индейская стрела, пущенная вождем. Вождь уже вновь натягивал лук, готовясь пустить вторую стрелу, возможно, на сей раз в меня, ибо я могла быть видна ему через бойницу. Росита, Мануэль и я дружно выстрелили из пистолетов и… Вождь остался стоять на ногах. Он был оглушен, ошеломлен, устрашен, но даже не ранен. Лишь одна из трех пуль поразила лук, который он держал в руках, переломила его и выбила из ладони. Вождь горестно взвыл, стал рвать на себе волосы, плакать и воздевать руки к небу…
Мануэль, склонившийся к телу Рамона, внезапно воскликнул:
— Смотрите, сеньора, еще один перстенек!
— Где? — я повернулась к Мануэлю, который держал за палец мертвую руку Рамона. Этот палец раньше был забинтован грязной тряпицей. Видимо, в то время пока Рамон палил из пушек, бинт ослаб, а падая, мой кузен стряхнул его окончательно. И теперь мы увидели на среднем пальце Рамона знакомой формы перстень, на печатке которого был выдавлен вогнутый равноконечный крест… Словно бы ледяная вода влилась в мою кровь и потекла по жилам.
— Заряжайте пушки! — приказала я почти бесстрастным, но железным голосом. Росита и Мануэль бросились исполнять приказ. Мои бравые пушкарики уже приспособились действовать быстро. Пока я наводила уже заряженную пушку на толпу индейцев, приходивших в себя после предыдущих выстрелов и пытавшихся, расталкивая друг друга, влезть в пироги, торопыжки уже зарядили вторую. Когда грянул выстрел и ядро с воем понеслось на головы дикарей, я подошла ко второй пушке, а Росита с Мануэлем уже заряжали третью.