Московский душегуб
Шрифт:
Грудь и ноги черные, волосатые – жуть! У того Губина, которого она прежде знала, кожа была гладкая, атласная, как у девушки. "Миша, это ты или не ты?" – спросила Таня осторожно. Да и чего было спрашивать, когда и так ясно видно, что это не Губин, а убиенный ею хачик. Но Боже мой – в каком виде! Растелешенный, бодрый, счастливый. Как же, отомстил, подстерег беззащитную, выстудил ложкой череп, теперь сверчок на свободе колотится как бешеный от уха к уху, от затылка к глазам. "Миша, Миша! – стонала Таня, силясь прогнать мучителя. – Помоги, Мишенька!"
Губин действительно пришел
– Чего с ней делать? – поинтересовался Губин у доктора. – Она совсем пустая. Одна оболочка.
– Надо бы в морг переправить, – ответил доктор озабоченно. – Вскрыть бы надо. Поглядеть, чего внутри.
– Чего там глядеть, – возразил Губин. – Солитер у ней в кишках. Вон головка изо рта торчит.
Калерия Ивановна переполошилась:
– Именно в морг, именно в морг. Не нами заведено. Все же живая душа.
– Какая душа, опомнись, Калерия! – одернул ее доктор. – Погляди, это же гадюка лесная.
Будучи гадюкой, Таня обвилась вокруг губинской руки.
– Голубчик, миленький! Не отдавай в морг. Положи за пазуху.
Губин, хотя и поморщился, не бросил в беде: смял в комок и сунул в карман. В кармане было хорошо, тепло, темно и сверху продувало. Но не успела Таня отдышаться, отдохнуть – другая напасть. Неугомонная Калерия Ивановна кинулась со шприцем. Метила, видно, в плечо, а попала в глаз. Таня сидела в кармане, ослепленная, как циклоп в пещере, и горько хныкала.
– Ну чего ревешь, чего? – усовестил Миша Губин, который опять сидел на кровати у нее в ногах. – Реветь надо было раньше, когда к Елизару нанималась.
– Ты почем знаешь, что нанималась?
– Сам звонил, упредил. Такой добрый человек.
Сказал: остерегайся – это смерть твоя.
Таня не поверила:
– Врешь, Мишка! Зачем ему звонить? Он мне денежек за тебя дал.
– Не за меня, за Алешку. И сколько, если не секрет?
Договорить не успели, хотя разговор склонялся к ласковому примирению. Уже из дверей спешили Савва с сиделкой Калерией и в руках растопыривали огромный полотняный мешок, в каких грузят картошку.
– Заходи сбоку, сбоку заходи! – командовал доктор. – Сперва голову, потом ноги. Что не поместится – отчекрыжим. Миша, тащи пилу!
Мешок попался безразмерный, она легко упряталась в нем целиком, да помешала оказия: на дне открылась дырка, и Танина голова просунулась наружу. Тут уж все, кто с ней занимался, пришли в игривое настроение.
Кто-то ухватил за уши, кто-то потянул, а Губин самолично приладил пилу.
– Ну и ладушки, – обрадовался он, – теперь-то укоротим до нужного размера.
Пилил Губин сосредоточенно, ритмично, чуть пониже загривка – и это очень возбуждало. "Вжик-вжик!
Вжик-вжик!" – поскрипывало железо в умелых руках, аккуратно расчленяя хрящики и сухожилия.
И вдруг наступило утро, когда все видения растаяли.
Комната покачнулась, и мебель встала на привычные места. Солнечный свет томился в занавесках. У Калерии Ивановны, дремлющей в кресле, было утомленное обыкновенное лицо пожилой женщины.
– Где Миша? – спросила Таня. Видно, она столько раз, задавала этот вопрос, что Калория Ивановна не смогла сразу понять: бредит или нет. По губам скользнула тревожная гримаска. Чтобы ее успокоить, Француженка добавила:
– Черт с ним, с этим Мишкой! Дайте лучше чаю.
– Хочешь кушать?
– Еще как!
Женщина поправила одеяло, потрогала лоб:
– Ну и слава Богу! Какая тебя всю ночь лихоманка била. Хотели в больницу везти.
– Только одну ночь?
– А ты думала сколько?
Таня изумленно улыбалась, чувствуя странное в себе обновление. Вместе с жаром и болью некая черная часть ее естества за ночь вытекла на пол. На душе просветлело. И позже, когда жадно ела с подноса, принесенного Калорией Ивановной, новое ощущение света и покоя никуда не делось, а только, кажется, укрепилось. Она боялась его спугнуть неосторожным движением.
Миша Губин пришлепал из соседней комнаты, зорко глядя сверху.
– Ну как?
– Мишенька, нам надо поговорить.
Губин опустился на стул – спина прямая, руки на коленях сжаты в кулаки, в глазах не поймешь что. "Мой суженый, – растроганно подумала Таня. – Единственный, неповторимый! Такой же убийца, как я".
– Слушаю тебя, – сказал Губин.
– Ты куда-то спешишь?
– ?
– Мишенька, как ты не поймешь… Куда нам спешить, раз уж мы встретились.
– Это все?
– В каком смысле?
– Все, о чем хотела поговорить?
Калерия Ивановна, неслышно ступая, покинула комнату.
– Поцелуй меня, любимый!
Губин не нашелся с достойным ответом. За ночь он принял окончательное решение. Выбор был невелик.
Несчастную маньячку, приворожившую его сердце, следовало или убить, или этапировать куда-нибудь на окраину необъятной родины, где посадить под замок.
В Таганрог или на Кушку – это неважно. Первый вариант был радикальный и справедливый: Танино появление на свет было заведомым браком; кто-то все равно, рано или поздно, должен был взять на себя труд и исправить зловещую ошибку природы. Губин мог это сделать. Ему и прежде случалось брать на себя роль прокурора, судьи и палача одновременно. Он относился к этому философски. Кто взял в руки меч, тот должен им владеть. Но убить Француженку, похоже, значило то же самое, что вырвать собственную печень. К такого рода геройству Губин не был внутренне готов. Даже ночью, когда она металась по постели, взмокшая, в лиловых пятнах, изуродованная лихорадкой, он тянулся к ней и желал ее со всей силой молодой, неизрасходованной страсти. После смерти она, конечно, вернется к нему и потребует недоданной любовной доли.
Второй вариант (этапирование под замок на окраину) ничего, в сущности, не решал, загонял психологический нарыв вглубь, зато отпускал резерв времени, необходимый сейчас Губину. Он остановился на ссылке.
– Поцелуй меня! – капризно повторила Таня. – Тебе противно, что ли?
Молча Губин поднялся и пошел на кухню, но по дороге его перехватил зуммер радиотелефона. На связь вышел Гриша Башлыков, оголтелый контрразведчик.
То, что он сообщил, было неприятно. Только что Башлыкову по его каналам стало известно, что особая опергруппа МВД получила задание ликвидировать некую террористку при задержании. Но не это было обидно.