Московский гость
Шрифт:
– Три. Следующие - внутри первого. Но заполучить все три круга дело хлопотное, многотрудное, отнюдь не столь быстро и легко осуществляющееся, как тебе сейчас, может быть, представляется. А уж чтоб очутиться в центре, остающемся, заметь, неподвижным, как бы ни вздумалось вращаться кругам, это, Антоша, знаешь ли, вообще надо не один пуд соли съесть.
Неужели круги будут вращаться на его голове? Вопросы, вопросы... Антон Петрович был в растерянности и чувствовал себя так, словно пал жертвой мистификации, а вместе с тем как будто и впрямь поднялся ступенькой выше в какой-то грандиозной, недоступной людскому разумении иерархии. Надо было, конечно, покончить с паникой и сомнениями и, пока Петя Чур пребывал в особенно благодушном настроении, задать ему парочку познавательных вопросов, - да, Антон Петрович испытывал в этом настоятельную
– Почему же у тебя, Петя, нет такой печати?
– А мне зачем?
– Петя Чур усмехнулся.
– Я не с улицы пришел. Я и без того, можно сказать, не здесь... Здесь, а все же и не здесь.
– А где же? В центре?
– Что-то вроде того, - уклончиво ответил Петя Чур.
– И он?
– Мягкотелов кивнул на Баюнкова, у которого за седыми космами лба вовсе не было видно.
– И он.
Антон Петрович дрожащими пальцами сместил свои жидковатые волосы таким образом, чтобы они хоть отчасти прикрывали круг посвящения. Как же теперь появляться на улице? Бывать в приличном обществе?
– --------------
По своему статусу Никола Баюнков был чем-то вроде управляющего, заведующего хозяйством, дворецкого. Иными словами, человек в мэрии далеко не последний и по праву должен был занимать важный кабинет, а не ютиться в тесной и сырой подвальной комнате. Но по существу Никола Баюнков был именно Никола Баюнков, обросший мохом старичок, не больше и не меньше. И он как старая умная крыса сидел в подвале, не интересуясь живой жизнью верхних этажей, погруженный в расчеты, во что эта жизнь обходится.
Помимо самого факта его появления в Беловодске и, разумеется, едва ли разрешимой для непосвященных тайны всего его предыдущего существования, загадочным в старике было то, что он, субъект определенно общительный, веселый, даже заходящийся, столь мало проявлял внимания к тем, с кем делил бремя власти. Можно было подумать, что развлечения, в которые ударились его коллеги, уже немного его утомили и даже роль правителя не казалась достаточно новой, а вот возможность взглянуть на мир как бы с человеческой стороны, глазами бюрократа, что для людей дело очень существенное, чрезвычайно его увлекла.
Почерк у него был безобразный, и круг обязанностей Мягкотелова весьма скоро определился: разбирать документы, изготовленные начальником, и переписывать их начисто. Более скучной и никчемной работы Антон Петрович и представить себе не мог. Хотя в первое время выкладки управляющего все-таки заинтересовали его. Надо отдать должное Николе Баюнкову: учет того, что на его бюрократическом языке называлось "входящими" и "исходящими", он вел строжайший. И вот получалось, что список "входящих" был огромен, а "исходящих" ничтожен. Каждый день, если не каждую минуту, в мэрию доставлялись тонны мяса и колбасы, горы сыра и масла, не говоря уже о ящиках с водкой, вином и шампанским, о бесконечных комплектах элегантных костюмов и самых изысканных платьев, баснословно дорогой мебели и драгоценностей, от созерцания которых захватывало дух. Всякие экзотические и какие-то совершенно уж немыслимые товары всего лишь упоминались на бумаге, однако Антон Петрович не мог избавиться от ощущения, что он видит их так же ясно, как сидящего напротив него Николу Баюнкова. Он видит, как Кики Морова, сверкающая небывалыми драгоценностями, вся в полупрозрачном, светящемся газе фантастического одеяния, входит в парадный зал мэрии, где все уже готово к ночному балу, и элегантные кавалеры, исполненные силы и бодрости - столько-то мяса навернув!
– предлагают ей руку, умоляют подарить первый танец...
От кого с таким расточительством поступало богатство было не совсем ясно, поскольку регистрировался лишь сам факт поступления, а о прочем, в частности о расходах мэрии на заключение сделки и оплату товара не шло и речи. Оставалось предполагать, что все это были дары заводов и фабрик, полей и лесов, маленьких коллективов вроде школ и яслей, а также частных лиц, в общем, знаки внимания и любви простых тружеников.
Еще меньше ясности было в вопросе, как все это изобилие проедается и пропивается, насколько расторопны получатели в посещении гардеробной и как используются, например, презервативы и унитазы, факт почти беспрерывного пополнения запасов которых тоже подтверждался документами Николы Баюнкова. Правда, топот ног, хохот, женский визг, часто доносившиеся с верхних этажей, свидетельствовали, что бутылки с вином и водкой не залеживаются на складе, а окорока и пирожные постоянно укрепляют мощь танцующих господ. Но представить, чтобы не столь уж многочисленная компания власть предержащих переваривала всю эту гору продуктов, способную, очевидно, в течение года кормить целый город, и хотя бы как в цирковом фокусе успевала переодеваться во все полученные костюмы и платья, было нелегко. Может быть, у них семьи, бесчисленные родственники, кумовья, жаждущие отхватить свой кусок пирога? О частной жизни этих чиновников Антону Петровичу ничего не было известно, он не знал даже, куда они уходят, закончив дневные труды в мэрии, а спросить не решался, опасаясь, что в его любознательности заподозрят политический подтекст.
Получала мэрия много, как в сказке, а не отдавала ничего. Полный нуль. Опись "исходящих" занимала несколько строчек, и это было как-то даже нескромно, неприлично. Ни о чем полезном для бедно живущего народа не упоминалось, хотя бы в виде так называемых приписок, стало быть, на деле все обстояло еще хуже, еще ниже нуля. Потрясающе! Антон Петрович читал, вернее сказать, вглядывался в то, что должно было стать отчетом о проделанной работе, но осталось незаполненными листами бумаги, и не верил собственным глазам. Неужели возможна такая беспримерная наглость, столь неприкрытое равнодушие к нуждам тех, кто вверил в твои руки свою судьбу? Более чем скромная опись говорила о выдаче огромной суммы Кики Моровой и Пете Чуру, откомандированным на торжества в Кормленщиково, но не содержала и намека на справку, как и на что были растрачены казенные деньги командировочной парочкой. Впрочем, и без слов было ясно, что они отнюдь не ушли на культурные цели.
Антон Петрович понимал, что ему не по пути с такими правителями и что если он даже и сработается с Николой Баюнковым, совершит своего рода карьеру, заработает второй, а затем и третий круг на лбу, его никогда не оставит мучительная внутренняя убежденность, что он оказался среди чужих и действует во вред своим. Он был совсем не прочь, чтобы и ему, пока он еще трудится в подвале, перепало кое-что от грандиозных "даров", бесперебойно поступающих в мэрию, и Антон Петрович сожалел, что этого не происходит, что его не приглашают к рогу изобилия. Ведь ему надо кормить семью. Но и сейчас, одно лишь то, что он, отнюдь не пристроившись к кормушке и не став коррумпированным чиновником, этим бичом современного мира, все же пишет некую летопись разбоя, совершаемого мэрией, и является фактически свидетелем, только молчаливым и безропотным, ужасно смущало его.
Никола Баюнков считал, что эта летопись отнюдь не окажется лишней в глазах благодарных потомков, а потому трудился как вол и в своем усердии забывал даже о здоровье и гигиене тела, о необходимости поддерживать чиновничий облик на должной высоте, обрастал мхом. Он был словно подгнивший гриб среди плесени и паутины старого леса. Впрочем, к концу рабочего дня, после многократно повторенного, что пора промочить горло, за чем на столе появлялись бутылка и стаканы, он терял даже эту свою замшелую солидность и впадал когда в мелкое и довольно противное, крысиное ожесточение, а когда в меланхолию доброго сказочника. Апофеозом его хмельного буйства следует назвать угрозы "скинуться волком", которые он громко выкрикивал, подбежав к крошечному подвальному оконцу, забранному металлической сеткой. Бывало, старичок засыпал за своим столом и среди дня, тогда Антон Петрович натягивал на голову матерчатую кепочку, которую приспособил для сокрытия печати, свидетельствующей о его посвящении, и отправлялся бродить по городу.
За начальником подвала прочно держалась слава непревзойденного мастера грез, и, само собой, в его вотчину нередко спускались желающие опрокинуть чарочку в его авторитетном обществе. Если это был напористый Петя Чур, баюнок быстро и без всяких повествований переходил в последнюю стадию нетрудоспособности, если какой-нибудь обстоятельный, знающий меру господин, управляющий начинал более последовательный переход к тому же результату с трогательного потирания крошечными ручонками слезящихся глаз, как если бы все горести мира, до этой минуты скрывавшиеся от него за грудами бумаг, вдруг бешеным вихрем влетали в его увитую седыми сальными космами голову.