Московский процесс (Часть 1)
Шрифт:
«Вот ведь, — подумал я, — целую жизнь потратил на борьбу с этим учреждением, а оно все стоит. И еще вопрос, кто из нас кого переживет».
Конечно, выбор Бакатина мне в собеседники был не случайным. Известно было, что настроен он очень решительно и, хотя при Горбачеве прошел обычную карьеру от секретаря обкома до министра внутренних дел, возглавляемое им теперь ведомство терпеть не может. Когда сразу после «путча» на совете президентов союзных республик Горбачев предложил ему этот пост, он сначала ответил отказом, поскольку «эту организацию вообще надо расформировать».
— Так вот мы вам это и поручим, — отозвался Ельцин.
К моменту нашей встречи он был
Как и полагается настоящему чекисту, тот появился совершенно бесшумно, ровно вырос из-под земли.
— Доложите историю кабинета.
Нет, Андропов здесь не сидел. Он был в другом здании. Здесь Чебриков, затем Крючков…
Бакатин был явно смущен и своим новым положением, и моим визитом, и в особенности нашей предстоящей беседой. Разумеется, он знал тему заранее и никакого подвоха с моей стороны мог не опасаться. Но вот телевизионная камера.
— Что попадет в кадр?
— Как все? И мои носки тоже?
Показывать телезрителям свои носки он почему-то стеснялся больше всего.
Готовясь к беседе, я мысленно разделил ее на три части, три темы, позволявшие достаточно подробно обосновать идею международной комиссии и свести к минимуму число ее возможных противников. Я знал, что на одной из пресс-конференций Бакатин уже высказался против публичного разоблачения бывших стукачей. Это, однако, меня вполне устраивало: в стране, где стучал если и не каждый десятый, как в ГДР, то уж каждый двадцатый-то наверняка, начинать с их разоблачения было и невозможно, и бессмысленно. Так же, впрочем, как судить всех рядовых членов КПСС. Бессмысленно прежде всего потому, что не было такой уж четкой грани между членом партии и беспартийным, стукачом и просто советским конформистом. За исключением нас, горстки «отщепенцев», это была ссученная страна. И что теперь с этим прикажете делать? Создать новый ГУЛАГ?
Учитывая же чисто юридические трудности, объем проблемы, сопротивление самих этих бывших стукачей и их «хозяев», засевших во всех структурах нынешней власти, начинать с них процесс было просто невозможно. Даже в Чехии, единственной из бывших коммунистических стран, отважившейся начать процесс «люстрации», реакция общества была крайне негативная, а сам процесс безнадежно застопорился именно из-за проблемы стукачей.
Наконец, это было бы совершенно ненужно, а то и вредно. Задача ведь заключалась не в том, чтобы отделить менее виновных от более виновных и этих последних покарать, а в том, чтобы вызвать процесс морального очищения общества. Не массовую истерию, расправы, доносы и самоубийства, которые такое разбирательство непременно бы вызвало, а раскаяние. Для этого же нужно было судить систему со всеми ее преступлениями и вполне достаточно было осудить ее главарей, уже и без того находившихся в тюрьме за организацию «путча».
Словом, в этом вопросе мы с Бакатиным были полностью согласны, и я сознательно начал с него нашу беседу, чтобы открыто продемонстрировать свою поддержку его позиции, а заодно и задать разговору нужный тон. Мне важно было показать миллионам зрителей, что мы, бывшие политзэки и диссиденты, расхожему мнению вопреки, вовсе не жаждем мести, не ею продиктованы мои предложения, а интересами гораздо более важными и отнюдь не личными. Тем более, что при этом я не кривил душой: я действительно не живу ненавистью и не испытываю ни малейшего желания мстить кому бы то ни было, потому что никогда не был чьей-то жертвой, а все происшедшее со мной выбрал сам, вполне добровольно и с полным сознанием последствий.
А уж мстить стукачам и совсем нелепо: в отличие от большинства своих сограждан (включая Бакатина), я-то этих людей хорошо знал и по камерным наседкам, и по агентуре, которую к нам подсылали. Я знал, что в большинстве своем это люди сломленные, жалкие, часто принужденные к сотрудничеству с КГБ путем шантажа и угроз. В сущности, никто не может знать заранее, как поведет себя в зоне повышенного давления, и потому не вправе быть судьей тот, кто этого не испытал. Испытавший же, как правило, судить не захочет.
Но если в этом вопросе я мог проявить сколько угодно мягкости, две других темы требовали предельной жесткости. Первая из них — о нашей обязанности перед историей раскрыть теперь все ее тайны, спрятанные в архивах, для чего, собственно, и предлагалось создать международную комиссию с участием известных зарубежных и отечественных историков. Тут я сознательно смешал в одну кучу и убийство Кирова, и убийство Кеннеди, и покушение на Римского Папу, обеспечивая себе переход к последней, главной теме — международным преступлениям КПСС и КГБ. Тема эта была все еще как бы запретной в СССР. Советскому человеку полагалось тогда считать, что хоть коммунисты и повинны в преступлениях против своего народа, в репрессиях и развале экономики, но во внешних делах они были «как все», не хуже и не лучше. Мол, на войне как на войне. Американцы ведь тоже были не ангелы. Ну а разведка — разве нет ее у любого, даже демократического государства?
Этот-то опасный миф, усиленно культивировавшийся тогда и печатью, и вождями, надо было полностью уничтожить, развеять в клочья вместе с мифическим образом доблестного советского «разведчика», героя и патриота. Нужно было обозначить совершенно безоговорочно, что не существовало у Советского Союза «нормальной» международной политики, а то, что так именовалось, представляло собой длящееся многие десятилетия преступление против человечества. Потому-то, придержав эту тему на самый конец, когда наш диалог выглядел уже задушевной беседой двух старых приятелей, во всем между собою согласных, я стал вдруг говорить о вещах, советскому зрителю неизвестных: о руководстве международным терроризмом, наркобизнесом, о подкупе и шантаже западных политиков, бизнесменов, деятелей культуры, о колоссальной системе дезинформации, которую создал КГБ за рубежом.
— Поймите, — настаивал я, — разведка-то у нас есть и помимо КГБ, есть ГРУ, военная разведка, которая действительно занимается военными вопросами. Это отдельный разговор. А здесь ведь была политическая разведка. Здесь масса иностранных деятелей оказались замешанными. Или подкупленных, или шантажированных. Поймите, нельзя это оставить. Я понимаю все сложности, связанные с демонтажем такой системы, но оставить это нельзя. Никогда не возникнет доверия к нашей стране, если мы это оставим. (…) Вряд ли вы сможете жить как нормальное государство, если у вас все еще будет существовать такой орган… Более того, есть некая обязанность и перед иностранным сообществом, перед другими странами, как бы помочь им избавиться от всего того зла, которое эта система создала.