Москва еврейская
Шрифт:
Большевистские советские организации призывали превратить синагоги в рабочие клубы, субботу отмечать ударным трудом, а выходной день перенести на среду. В 1923 г. накануне праздника Песах руководство Евсекции обратилось к трудящимся с воззванием — обратить еврейские праздники в декаду антирелигиозного террора: «Мы должны бросить в лицо еврейскому духовенству такие материалистические истины, чтобы оно не знало, куда повернуться. Что думают про это Мазе и его клика? Еврейские рабочие по большей части отошли от религии».
В ответ раввин Я. И. Мазе выступил в Большом молитвенном зале и напомнил, что синагога была закрыта по приказу великого князя и открыта по настоянию общественности: «Наша синагога является мерилом свободы в этой стране; все взоры культурного мира следят за судьбой нашей синагоги, и по ней будут судить о политическом состоянии страны».
В эти годы авторитет Мазе в национальной среде был очень высок, и его слова были услышаны. Власти
4 июля 1921 г. состоялась встреча А. М. Горького и Я. И. Мазе; оба взволнованно говорили о кровавых погромах на Украине, о вспышке антисемитизма в центре России. Возможно, писатель помог Я. Мазе и главному раввину Поволжья профессору В. Лейкину встретиться в июле того же года с В. И. Лениным. В беседе принимали участие Л. Б. Каменев и М. И. Калинин. О встрече духовных лидеров с руководителями советского государства сообщила в 1922 г. газета «Еврейская трибуна», выходившая в Берлине: «Калинин спросил, почему „евреи не идут рука об руку с коммунистами, так как после революции они много приобрели“. Раввин ответил: „Идеал равенства и справедливости не чужд еврейской религии. Но все зависит от тактики. Мы хотим работать путем воспитания и просвещения народа, а вы — при помощи меча“».
Я. И. Мазе, раввин, публицист, общественный деятель, скончался 20 декабря 1924 г. Тело покойного было перенесено в Большой молитвенный зал синагоги, и хотя московские газеты отказались опубликовать некролог, тысячи людей пришли отдать долг памяти высоко почитаемому человеку. Один из участников траурной церемонии, Моше Барселл, впоследствии вспоминал: «В установленный час появляются люди у Большой синагоги. Со всех улиц стекались евреи. Бесконечной вереницей шел народ оказать последнюю честь своему почетному и уважаемому лидеру, который был для него долгие годы духовным оплотом. Когда похоронная процессия вышла из переулка на улицу, то трамвайное и извозчичье движение приостановилось. По случаю воскресного дня было много русских, гулявших по улицам Москвы, и многие спрашивали: „Кто скончался?“ — и кто-то в толпе ответил: „Еврейский патриарх скончался“». Раввина похоронили на Дорогомиловском кладбище; в 1932 г. его останки были перенесены с уничтоженного некрополя на новую территорию кладбища в Востряково.
Расцвет национальной жизни
В 20-е годы еврейское население в Москве резко возрастает; беженцы из разоренной, голодной Украины заселяют окраинные районы города. В 1923 г. в Москве было официально зарегистрировано 87 975 евреев. Значительная часть населения оседает в ближайших пригородах столицы. Открываются новые общественные национальные центры: на Лесной улице, 18, работал Еврейский клуб с различными фольклорными ансамблями и кружками; в послереволюционной Москве существовали кошерные столовые, и в городской толпе резко выделялись люди, говорившие между собой на идише; газеты пестрели рекламными объявлениями: «Еврейские домашние обеды Б. С. Житомирской. Никольская, 8. Свежие и вкусные. К еврейской пасхе колбаса, гусиный жир, печенье, маца — Петровка, Петровские линии, 2».
В 30–40-е годы XX в. отголоски патриархальной национальной жизни сохранялись на окраинах города. «Еврейское местечко» на какое-то время сложилось в Марьиной Роще, Черкизове, Давыдкове, Никольском, Коптеве; здесь создавались кооперативы, и ремесленники шили одежду и обувь, делали чемоданы, занимались мелкой торговлей, починкой часов и ювелирных изделий; люди более грамотные устраивались на производство, работали бухгалтерами, счетоводами. В деревянных домах городских окраин жители сохраняли приметы национального уклада — язык, аромат кухни; женщины покупали живую курицу на рынке и относили к резнику; на косяке двери прибивали мезузу, несколько семей арендовали комнату и отмечали шаббат и праздники.
В 1926 г. евреи Марьиной Рощи в складчину построили деревянное здание синагоги с миквой и двумя молитвенными залами (мужской и женский) и собирались на молитвы и праздники. На Селезневской улице вплоть до 1936 г. работала еврейская школа-семилетка, в которой изучали идиш. На сцене Дворца культуры им. Зуева (Лесная, 18) в довоенные годы выступал Еврейский театр рабочей молодежи.
Еврейское население на окраинах Москвы резко возрастает в первые послевоенные годы, люди, возвращавшиеся из эвакуации, старались осесть вблизи Москвы и тянулись к местам компактного проживания евреев. Журналист Александр Разгон, уже в Израиле вспоминая об этих временах, оставил зарисовки национальной жизни на окраинах и в пригородах Москвы: «Там же (в Салтыковке. — M.Л.)
В 60–70-е годы панельные типовые многоэтажные дома сменили деревянную застройку в городе; жители окраин старой Москвы заселяли новые районы, навсегда исчезали улочки, где можно было увидеть деревянный дом с мезузой на косяке двери; ушли в прошлое русские печи, где выпекали мацу к празднику; при реконструкции района снесли синагогу в Черкизове, но до наших дней сохранилась старая синагога в Малаховке.
Если в начале XX в. «еврейские улицы» возникали на окраинах и в пригородах столицы, то общественные и культурные учреждения находились в центре города, и евреи в выходные дни на электричках и трамваях выезжали в театр или на концерт. 20-е годы отмечены подъемом культурной жизни в Москве — художники, поэты, артисты известных театров и новых студий торопились утвердить новые идеи и формы, проявить себя в новой жизни. Москва притягивала новаторов в искусстве, и в общем настрое общества активно проявляла себя творческая еврейская молодежь. В 1916 г. из Польши в Москву прибыл коллектив еврейского театра «Габима», основанного молодым актером и режиссером Наумом Цемахом. В уставе Еврейского драматического общества «Габима» утверждалось право ставить пьесы на еврейском языке и пояснялось: «Под словом „еврейский язык“ подразумевается настоящий еврейский язык, а не существующие в России и других странах среди евреев разные жаргонные диалекты».
Среди учредителей нового театрального коллектива были московский раввин Яков Исаевич Мазе, почетный гражданин московский купец Меир Вольфович Вишняк, почетный гражданин московский 1-й гильдии купец Абрам Яковлевич Гуревич.
Молодые артисты нашли в Москве не только щедрых покровителей и благодарных зрителей, но и прекрасных учителей. Евгений Вахтангов, Константин Станиславский, Сергей Волконский с увлечением работали с молодыми талантливыми артистами и после революции активно поддерживали коллектив. 31 января 1922 г. «Габима» представила зрителям в постановке Е. Вахтангова пьесу С. Ан-ского «Диббук», с восторгом принятую московским зрителем. А. М. Горький писал о спектаклях «Габимы»: «Развеялась серая ткань занавеса; точно исчезла стена, отделяющая настоящее от далекого прошлого, — и перед глазами встает ярко-пестрый базар у стены маленького городка Иудеи, сквозь ворота видна знойная равнина, на горизонте одиноко и криво торчит пыльная пальма. И с этого момента властная сила красоты, обняв сердце ваше, погружает его в жизнь еврейского народа, уносит в прошлое за две тысячи лет — и вот оно живет в грозный день гибели Иерусалима».
Спектакли «Габимы», поставленные на иврите и обращенные к темам героического прошлого еврейского народа, вызывали резкую критику у евреев-большевиков. Коллектив обвиняли в приверженности к сионизму, к «белому движению»; театру не давали помещения, и спектакли шли в разных местах — в полуподвальном зале на Нижней Кисловке, 5; в Лазаревском армянском училище (ныне посольство Армении). Князь Сергей Волконский, известный режиссер, возглавлявший до революции императорские театры в Санкт-Петербурге, вспоминая в эмиграции о встречах с актерами национального театра, писал: «„Габима“ — так называется еврейская студия, ставящая пьесы на древнееврейском языке. Я был ими приглашен для того, чтобы ознакомить их с моей теорией читки… Мы расстались, но остались в добрых отношениях; они всегда приглашали на репетиции и спектакли. Они в то время готовили и дали интересную пьесу — „Пророк“ (1920 г. — M.Л.). Цемах был прекрасен в роли Пророка. Но сильнейшее впечатление было не от отдельных лиц, а от общих сцен. Это сидение народа под стеной, суета и говор базарного утра — кто знает Восток, тот не может не восхититься красочностью людей, одежд, образов, говора, шума… Нужно ли говорить, что противники „Габимы“, восставшие против „буржуазной затеи“ и требовавшие театра на жаргоне, были коммунисты… Много я видел людей яростных за эти годы, но таких людей, как еврей-коммунист, я не видал. А затем — второе, что было интересно, — ненависть еврея-коммуниста к еврею некоммунисту. До чего доходило! Габимистов обвиняли в „деникинстве“, в спекуляциях. Но самое страшное для них слово, даже только понятие, — это „сионизм“. Это стремление некоторой части еврейства устроить в Палестине свое государство перед глазами евреев-коммунистов-интернационалистов вставало каким-то чудовищным пугалом».