Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Хургес Лев

Теперь о моем двоюродном брате Борисе Хургесе: хоть он и не был никогда в заключении, но биография его интересна и заслуживает внимания. В тринадцать лет, катаясь на велосипеде, Борис упал и ушиб ногу. Начался у него туберкулез кости. Никакое лечение не помогало, и ногу пришлось постепенно ампутировать: сперва ступню, а потом все выше и выше. Процесс этот длился долго, и к началу войны Борис уже успел закончить не только десятилетку, но и медицинский факультет Московского университета. К этому времени нога была ампутирована до колена, а процесс все продолжался. Хоть и без ноги, на протезе, Борис начал работать: он специализировался в области нейрохирургии. Благодаря редкому трудолюбию и хирургическому таланту он приобрел доброе имя.

Несмотря на явную инвалидность, Борис добровольно пошел в армию, и

к концу войны, имея уже звание полковника медицинской службы, был начальником нейрохирургического госпиталя где-то под Берлином. Однажды, после окончания войны, его срочно вызвали в штаб Жукова. Прибыл и на костылях вошел в приемную маршала (протезов в то время Борис уже не носил, потому что нога была ампутирована выше колена). Кроме наших офицеров, он увидел несколько американских генералов из «тузов». Оказалось, что какому-то крупному американскому генералу во время гулянки бутылкой повредили череп. Он в очень тяжелом состоянии, ни везти его в США, ни ждать оттуда помощи времени уже нет. Американские хирурги ввиду важности персоны не решаются делать ему операцию, но кто-то слышал о талантах полковника Хургеса и посоветовал обратиться за помощью именно к нему. Когда Борис узнал, в чем дело, то попросил у Жукова разрешения в более спокойной обстановке познакомиться со всеми медицинскими материалами, рентгеновскими снимками и т. п. Такая возможность была ему предоставлена, и, тщательно все изучив, он позвонил Жукову по телефону: «Георгий Константинович, как по-вашему, делать операцию или эта персона не заслуживает этого? Если не заслуживает, то я могу и отказаться». Жуков ответил, что если есть хоть 50 % шансов на успех, то из соображений престижа советской медицины следует эту операцию сделать, а если риск велик, то можно и отказаться». Врач в Борисе пересилил дипломата, и он взялся.

Провел он операцию блестяще. Чуть ли не во всех медицинских журналах того времени было напечатано подробное ее описание. Продолжалась она более двенадцати часов, и сделал ее врач, все время стоявший на костылях. Американец начал быстро поправляться. Борис получил давно уже им заслуженный орден Ленина, а от американцев – какой-то очень высокий крест, а генерал, которому Борис спас жизнь, подарил ему свой «Кадиллак». Вскоре после этого болезнь Бориса опять обострилась, потребовалась еще одна ампутация, и ногу отрезали до самого бедра. Дальше ампутировать было уже некуда, Бориса демобилизовали, и в августе 1948 года он умер.

Когда мы с ним после длительной, более чем десятилетней, разлуки встретились под новый 1947 год у его сестры, то по сравнению с ним я, лишь два месяца как освободившийся, после своих десяти лет ГУЛАГа, мог бы считаться толстяком и образцом здоровья: Борис же был буквально мешком с костями. Хотя сестра меня заранее предупредила, чтобы я не удивлялся при его виде, я все же не мог удержаться: такую худобу я редко встречал даже на Колыме. Борис сразу же меня понял и, криво улыбнувшись, спросил: «Хорош?» И когда я в ответ начал утешать, что, мол, поправишься, были б кости, мясо нарастет, он меня перебил: «Нет, Лева, я врач и прекрасно знаю, что меня ожидает. Ты сейчас уезжаешь (я уезжал на работу в Грозный), и видимся мы с тобой в последний раз. Жить мне осталось самое большее год-два».

Через год и семь месяцев Борис умер.

Было у нас в лагере изрядное количество фашистских диверсантов: это были молодые ребята, которые, не выдержав режима в лагерях для советских военнопленных, поддались на вербовку и поступили в немецкие шпионско-диверсионные школы. Обучались они обычно всего два-три месяца, а потом их сбрасывали на парашютах в тылы Советской Армии. Зная, что они из себя представляют, фашисты им особо серьезных заданий и не давали, явок и паролей тоже. Не менее 90 % таких групп, попав на нашу территорию, тут же вместе со своей амуницией отправлялись прямо в НКВД, иногда еще и пристрелив старшего. Поначалу таких, без особого бюрократизма, просто расстреливали, но позже НКВД уяснил, что выгоднее, чтобы они сдавались добровольно. Зная, что их ожидает расстрел, такие группы сопротивлялись до последнего патрона. А как перестали применять к добровольно-сдавшимся смертную казнь, то, не меняя статьи 58, параграф 16 (измена воинской присяге) и пользуясь гибкостью нашего УК, стали давать, смотря по указанию свыше, сперва по двадцать пять лет, потом по пятнадцать, по десять и, наконец, съехали до двух лет заключения в общем лагере.

По амнистии полностью освобождались из всех мест заключения со снятием судимости и восстановлением во всех гражданских правах все заключенные, вне зависимости от статьи осуждения, имевшие сроки до трех лет включительно. Эта амнистия в основном коснулась только бытовиков, так как все контрики, осужденные в 1937 году и позже, имели срок от пяти лет и больше. Эти сроки они уже отбыли, как я, и оставались в лагере до «особого распоряжения», так что на контриков амнистия не распространялась.

9

Вот так время и шло. Прошла победа над фашистами, прошла амнистия, прошла японская война, и победа над Японией, – и никаким боком все это меня не коснулось, «особого распоряжения» как не было так и нет, а в заключении даже те, у кого срок истек в 1942 году.

Приближались Октябрьские праздники – первые праздники без войны за последние пять лет. Все готовятся отметить их особо торжественно. Только в лагере режим ужесточился: ведь амнистия уже прошла, все кто совершил небольшие, не опасные для государства преступления, уже на воле, в лагерях и тюрьмах, остались только особо опасные государственные преступники вроде меня и бандиты-рецедивисты, а к ним всем общенародный Праздник, конечно, не относится.

Как ни тянули мы свою работу, но и ей все же пришел конец. Дали моим напарникам перематывать якоря и катушки динамомашин для автомобилей, а я остался на обслуживании лагерной телефонной станции. Вскоре нам объявили, что лагерь на Переборах ликвидируется. Все имеющиеся здесь специалисты-рабочие будут переведены на мехзавод, откуда я прибыл, а остальные – в другие общие лагеря, благо в архипелаге их было более чем достаточно.

И вот пошли этапы, каждый день по пятьдесят-сто человек. Одним из первых забрали в какой-то другой лагерь Сережу Шаталова: никакой технической специальности он не имел. Во Второй части, куда я зашел узнать насчет «особого распоряжения» (я уже пересиживал около полугода), мне ничего утешительного не сообщили, но сказали, что я буду направлен на мехзавод. Это меня устраивало, и я рассчитывал там попасть на телефонную станцию.

Недели через две, нас, человек пятьдесят, построили по пятеркам и пешком отправили на завод. Оформившись, я поспешил к Хруцкому, но оказалось, что на моем месте уже работает человек, профессиональный телефонный мастер, и вакансий больше нет. Это несколько спутало мои карты: идти на общие работы – копать котлован для строительства нового цеха, да еще на зиму глядя – мне не хотелось.

Хруцкий понял мое положение, снял трубку и куда-то позвонил. Спросил, нужны ли толковые инженеры и, получив утвердительный ответ, сказал: «Иди-ка ты, Лева, в ОТК завода, к начальнику отдела и скажи, что я с ним о тебе говорил». В ОТК сидел довольно интеллигентного вида человек, лет сорока пяти. Он спросил, разбираюсь ли я хоть сколько-нибудь в литье серого чугуна. Я ему откровенно сказал, что хотя по формуляру считаюсь «инженером-металлургом», но ни о каком литье я не имею ни малейшего представления.

Он все же предложил мне идти работать контролером в литейку серого чугуна: «Таблицу умножения вы вроде не забыли еще, собаку через ять не пишете, а ребята там хорошие, есть и зэки, и вольные. Они вам помогут. Обживетесь, не боги горшки обжигают», – и подписал мне направление.

Так я попал в литейный цех мехзавода и познакомился с его руководством. Начальник цеха – Николай Михайлович Баташков, вольнонаемный, лет за сорок, очень симпатичный, и хоть и без высшего образования, но хорошо знавший литейное дело человек. Ценящий своих помощников и доверяющий им, несмотря на то что они не только зэки, но еще и контрики. Я ему рассказал, как из-за своей благоприобретенной второй профессии я попал в его цех. Он расхохотался и заметил, что в их (НКВД) ведомстве еще и не такое случается. Николай Михайлович рассказал мне о структуре цеха, о выполняемых цехом работах и выразил надежду, что мы сработаемся, что впоследствии и сбылось. Познакомил меня Баташков и с моими будущими коллегами. Двое из них были зэками, а один бывшим зэком.