Москва в огне
Шрифт:
— Пойдем, Серега, — шепнул я на ухо своему дружку. — Здесь, по-видимому, ничего такого не будет…
Мы тронулись было к выходу, как вдруг в боковую дверь церкви вместе с волной холодного воздуха ввалилась большая толпа людей. Это были преимущественно здоровенные мужики, не похожие на обычных верующих. Странно! На зов церкви люди, как правило, тянутся не торопясь, поодиночке или нарами, не боясь опоздать. А тут сразу нахлынуло по крайней мере человек сто! Что бы это значило?
Я поднялся на носки, чтобы лучше разглядеть их.
Все
Впереди был солидный мужчина в меховом пальто, с бобровой шапкой в руках. За ним — двое рыжебородых мужиков в поддевках, опоясанных синими кушаками. У каждого из них была в руках длинная палка, обмотанная на верхнем конце полотнищем. Все шумно ринулись к амвону, где стоял батюшка с кадилом в руках. При виде этой толпы и человека с бобровой шайкой он сразу просветлел, — значит, ждал их.
Старики и старушки с явным любопытством приблизились к новоприбывшим. Мы тоже подошли поближе.
Сережка толкнул меня локтем:
— Чуешь, что за богомольцы собираются?
Несколько раз истово перекрестившись в спину священника, рыжебородые сорвали с палок синие полотнища, и над головами толпы поднялись два флага: один — трехполосный, бело-сине-красный, другой — с изображением Михаила-архангела с огненным мечом в руке.
— «Союз Михаила-архангела», — шепнул мне Сережка. — Матерая черная сотня.
Мне стало не по себе. Мы оказались в лагере заклятых врагов революции. Впрочем, внешне ни я, ни Сережка ничем не отличались от окружавших нас прихожан, и мы могли спокойно оставаться в церкви до конца. Так мы и сделали.
Когда флаги поднялись над головами толпы, церковный сторож поднял на длинной палке зажженную свечу и поджег бенгальские нити паникадила. Нити вспыхнули и мгновенно зажгли все свечи.
Знаменосцы склонили флаги. Обмакнув метелку из конского волоса в серебряную чашу, священник окропил их святой водой и благословил крестом; так обычно попы благословляли «христолюбивое воинство», отправляя солдат на войну умирать за веру, царя и отечество.
После освящения знамен священник отнес чашу в алтарь и вскоре вышел снова, но уже в одном подряснике, с епитрахилью на груди, с крестом в руках.
«Союзники» шумно двинулись к аналою.
Батюшка положил крест на аналой-трибуну, вынул из кармана помятую печатную листовку, разгладил ее и поднял к своим подслеповатым глазам.
Я весь превратился в слух.
— «Братие во Христе! — старческим, слегка надтреснутым голосом начал читать священник. — Смуты и волнения, посеянные врагами родины, тяжкою скорбию преисполняют сердце государево…»
«Это из царского манифеста семнадцатого октября», — вспомнил я, придвигаясь ближе к духовному оратору.
— «Люди русские, искони православные, подстрекаемые людьми злонамеренными, врагами отечества домашними и иноземными, бросают свои мирные занятия и скопом и насилием добиваются своих будто бы попранных прав…»
А это из воззвания Синода, открыто выступавшего с оправданием расстрела мирных рабочих Девятого января. Синод пытался заверить народ, что петербургские рабочие были якобы подкуплены иноземцами и сами виноваты в том, что пролилась их кровь.
Священник читал долго, призывая верующих к борьбе с крамолой, с врагами «веры, царя и отечества».
— Они забыли, — кричал он, — завет апостола Петра: «Бога бойтесь, царя чтите и всякой власти, от бога поставленной, повинуйтесь…»
Постепенно толстенький, казавшийся таким добродушным, батюшка загорелся, закипел яростью, маленькие глазки его налились кровью, лицо побагровело, коротенькие ручки с проклятиями вздымались к небу, призывая громы небесные на головы забастовщиков и крамольников.
«Союзники» еще теснее сомкнулись у аналоя. У многих злобой горели глаза, сжимались кулаки. Глядя в рот рассвирепевшего батюшки, иные дышали хрипло, машинально повторяли движения духовного оратора. Старики и старушки испуганно крестились, а кое-кто украдкой уходил из церкви.
Мужчина в меховом пальто с явным удовольствием оглядывал приведенных им молодцов и поощрительно кивал головой в тон батюшке.
— Эх, пугануть бы их! — шепнул мне на ухо Сережка, показывая кончик своей сирены.
— Тсс! Пуганешь там, где приказано…
В последний раз призвав на помощь черной сотне всевышнего, священник обеими руками поднял над их головами распятие и закончил проповедь неистовым воплем:
— Постоим же, братие, за веру православную, за царя-батюшку!
Мужчина в меховом пальто махнул бобровой шапкой, и в ответ на призыв служителя божия черносотенцы вдруг все разноголосо и дико грянули:
Спаси, господи, люди твои И благослови достояние твое. Победы благоверному императору нашему Николаю Александровичу на супротивный даруй…Продолжая петь, они пошли вон из церкви вслед за своими знаменосцами.
Старики и старушки горохом рассыпались в разные стороны.
Мы тоже выскочили на улицу и в некотором отдалении последовали за черносотенцами.
Гора родила мышь…
Как будто по заказу, утро выдалось ясное, морозное, с широкими голубыми просветами в небе. Туман рассеялся. Хрустальной пылью падал иней. Торжественно сияли золотые кресты и маковки храмов. Блестели белые крыши домов.
Сегодня тезоименитство царя Николая Второго, того самого царя, который носил кличку Кровавого. Помазанник божий именник, радуйтесь и веселитесь!
Теперь уж все сорок сороков московских церквей дружно трезвонили в колокола, призывали паству на молитву о «здравии и благоденствии царствующего дома», о «поколении под нози его всякого врага и супостата», о «победе над крамолой». Спешите, кто в бога верует!