Москва
Шрифт:
Сколькие тысячи вовсе плешивых умом, волосатых, клокастых, очкастых, мордастых, брюхастых, кудрявых, корявых пространство осиливали ногами; иль ехали.
3.
Среди едущих бросился сорокалетний брюнет, поражающий черными бакенбардами, сочным дородством, округлостью позы; английская серая шляпа с молодцевато заломленными полями приятнейше оттеняла с иголочки сшитый костюм темносиний, пикейный жилет, от которого свесилась золотая цепочка: казалось, он выскочил из экспресса, примчавшего из лазоревой Ниццы, на Ваньку почти с озлобленьем в прищуренном взоре, переморщинивши лоб, и сжимая тяжелую трость с набалдашником из резаной кости, рука, без перчатки, лежала на черном портфелике, отягощавшем колено;
– Стой.
И как тигр, неожиданно легким прыжком соскочил, бросив юноше руки, портфель и блиставшую наконечником палку:
– А, Митенька, Дмитрий Иваныч!
– Здравствуйте, Эдуард Эдуардович...
– Что там за здравствуйте, - вас-то и надо.
Сняв шляпу, он стал отирать свой пылающий лоб, улыбаяся алыми такими губами и поражая двумя прядями белосеребряными, перерезавшими совершенно черные волосы, белым лицом, точно вымытым одеколоном:
– А вас-то и надо мне, сударь мой, Митенька, - выставил между баками белизною сияющий подбородок с приятною ямочкою:
– А Лизаша-то празднует день рождения завтра и вспомнила: "Вот было бы, если бы Митя Коробкин..." Так - вот как... Так - милости просим.
Но Митя Коробкин, Иван Иваныча сын, густо вспыхнул, глазенками ерзая по жилету; стоял мокролобый, какой-то копченый; лицо его, право, напомнило сжатый кулак с носом, кукишем, высунутым между пальцами.
– Я, Эдуард Эдуардович, с удовольствием бы - и замялся.
– В чем дело?
– Да мама...
– Что мама?
– Да вот: все - истории... Редко пускают из дому...
– Помилуйте - брови подбросил приятнейший Эдуард Эдуардович; позою, несколько деланной, выразил: - Ну, и так далее...
– Молодой человек! Сиднем сидеть? Да что вы! Да как вас!..
Но Митя пунцовым пионом стал просто.
– А впрочем - повел Эдуард Эдуардыч плечом и лицо его стало мгновенно кислятиной, устанавливающей дистанцию, - пользуясь случаем, я передал: вот и все... Ну, как знаете...
– Мое почтенье-с - пренеприятнейше свиснуло "с".
Сел в пролетку и крикнул:
– Пошел!
И смешечек извозчичьей подколесины бросился в грохоты уличной таратарыки, откуда теперь повернувшийся Эдуард Эдуардович злыми глазами повел, впрочем ясно осклабясь: да, да-с...
Эдуард Эдуардыч фон-Мандро, очень крупный делец, проживал на Петровке в высоком, новейше отстроенном желтокремовом доме с зеркальным подъездом, лицованным плиточками лазурной глазури; сплетались овальные линии лилий под мощным фронтоном вкруг каменной головы андрогина; и дом отмечался пристойною мягкостью теплого коврика, устилавшего лестницу, перепаренную отоплением, бесшумно летающим лифтом, швейцаром и медными досками желто-дубовых дверей, из которых развертывались перспективы зеркал и паркетов; новей и огромнее прочих сияла доска: "Эдуард Эдуардович фон-Мандро". Можно было бы приписать: "холостяк"; дочь его, шестнадцатилетняя, зеленоглазенькая Лизаша, с переутонченным юмором и чрезмерною несколько вольностью, щебетала средь пуфов, зеркал и паркетов в коричневом платьице (форма арсеньевских гимназисток), кокетничая с воспитанниками частной гимназии Веденяпина, где учился Митюша и где познакомился в прошлом году он с Лизашею на гимназической вечеринке; товарищи Мити влюбились в Лизашу всем классом; Лизаша себе позволяла порою лишь с виду невинные шуточки; впрочем...
Да, Митя был глуп, некрасив и ходил замазулею; чем мог Лизаше он нравиться? А - угодил, был отмечен: его приглашали к Мандро; Эдуард Эду 1000 ардыч, почтенный делец, - обласкал; гимназист стал торчать среди сверстниц Лизаши; их было так мало (две-три иль четыре подруги, арсеньевки); прочие посетители вечеринок Лизашиных - веденяпинцы, креймановцы, отороченные голубым бледным кантом, всегда удивлялися тэт-а-тэтами этими среди низеньких пуфов, в гостиной, в лазоревом сумраке, когда прочая молодежь развлекалась "пти-же" или танцами в палевом зале.
Митюша с Лизашею молча сидели в лазоревом сумраке, а Эдуард Эдуардыч до очевидности покровительствовал сближению: что же тут такого? Здесь, в доме Мандро, все должны быть, как дома; не с улицы-ж прямо являлись, - из очень почтенных семейств, и коммерческих, и дворянских; и фактами не питалися подозрения я бы сказал, что мещан, не читавших Оскара Уайльда и Габриэля д'Аннунцио, - разве вот: атмосфера неуловимая подымалась от этих Лизашиных вечеринок, после которых воспитанники веденяпинской частной гимназии начинали шушукаться, фыркать, багреть и прищелкивать языками во время учебных уроков; но Эдуард Эдуардыч, имея весьма осязательный вес, ничему невесомому верить не мог; в его доме все было бонтонно и чинно: лакей, принимавший одежду гостей, носил белый крахмаленный галстук, был в белых перчатках: руководящая чаепитием дама была фешенебельна; вин не давали: так что-ж? И притом в наше время; Лизаша свободно бывала: в театрах, в концертах, в "Кружке" и в "Свободной эстетике"; даже ее познакомили с Брюсовым; сам Эдуард Эдуардыч случайно являлся на дружеских вечеринках (он вечно куда-то спешил), пересекал пестрый рой, застревал на полчасика, великолепно оскабливаясь, беря под руку то того, то другого, показывал, что он - равный: "Мои молодые друзья!" И потом исчезал, не желая стеснять.
Удивляло Митюшу вот что: Эдуард Эдуардыч принимался все чаще расспрашивать о научных работах Иван Иваныча, будто-бы внушающих интерес, но с отцом не знакомился, принадлежа к иному московскому кругу дельцов и вступая в сношения с представителями коммерческих предприятий, являющихся из Голландии, Англии и Германии в нашу столицу; пустая лишь вежливость диктовала расспросы; порою Митюше казалось: вниманье к нему в фон-мандровской квартире питается лишь информациями об Иване Иваныче, извлекаемыми из него этим крупным почтенным дельцом:
– Передайте мое уважение батюшке вашему; будучи далеко не ученым, я чту его имя и труд.
Митя раз убедился: заслуги отца как-то даже нелепо Мандро волновали; недавно с Лизашей сидели они тэт-а-тэт - в уголочке, в лазоревом сумраке, чем-то своим занималися; в кабинете-ж Мандро поднималися голоса; там сидел видно немец, приехавший из Германии, представитель крупнейшего треста; куски разговора меж ним и Мандро долетели до Мити:
– Вас загензи... Коллосаль, гениаль... Херр профессор Коробкин... мит зайнер энтдекунг... Вир верден... Дас ист, я, айн тат... Им цукунфтиген криг, виссен зи...
Митя был удивлен, что Мандро говорит об Иване Иваныче с незнакомым, заезжим в Москву, иностранцем; действительно, стало быть, проявляет усиленный он интерес к математике, чуждой ему; и еще Митя помнил: когда Эдуард Эдуардыч прошел чрез гостиную с рыжим, потеющим немцем, имеющим бородавку у носа, распространился удушливый запах сигары; Мандро, наклоняся к уху немца, шепнул, толкнув локтем и показавши на Митю:
– Дас ист зайн зон...
Он опять подивился, хотя не раздумывал; ясно: приезжему был он показан, как сын знаменитого математика; сам Эдуард Эдуардыч был чужд интересам науки и плавал, как рыба в воде, в спекуляциях, часто рискованных, - что-ж? Это все пронеслося в сознании Мити; ему захотелось к Мандро; для Лизаши с недавнего времени стал он душиться цветочным одеколоном (флакон - рупь с полтиною); одеколон этот вышел, и на полтинник флакона не купишь; и, стало быть, - думал он, - если книжки удастся спустить, рупь с полтиной - составится.