Москва
Шрифт:
– Да, - а пропо: ужас что! Ты ведь, знаешь, Надин, что Елена Петровна сбежала к Лидонову, аденологу.
6.
– Мы, - загремело из двери, - прямые углы: пара смежных равна двум прямым.
И профессор Коробкин, свисая лобасто 1000 ю головою с макушечной прядью волос, уже топал по желтым паркетам в широкой своей разлетайке; в откидку пустился доказывать:
– Угловатости в браке от неумения обрести, чорт дери - дополнение до прямого угла!
– Пред стаканом крепчайшего чая с ушедшею в ворот большой головой (наезжал этот ворот на голову: шеи же не было) быстро дотачивал мнение:
– Вы найдите же косинус свой; и вам все - станет
– Да, да: рациональная ясность, дружочек, - усилие тысячелетий, предполагающее в человеческом мозге особое развитие клеточек.
И припомнилось: лет тридцать пять назад был еще он без усов, бороды, но в очках, в сюртуке и в жилете, застегнутом под микитками; жил исключительно словотрясом котангенсов; и боролся с клопами в снимаемой комнатке: спорить ходил с гнилозубым доцентом - в квартиру доцента; в окошко несло из помойки; они, протухая, себя проветряли основами геометрии; так слагались воззрения: иррациональная мутность помойки и запахи тухлых яиц от противного доказывали рациональную ясность абстрактного космоса, с высшим усилием выволакиваемого из отхожего места к критериям жизни Лагранжа и Лейбница.
Так меж помойкою и Лагранжем выковывалось мирозренье профессора.
Думал об этом он, защемивши под мышкою спинку скрипучего стула: ушел в воротник своей шеи; другою рукой перочинный свой ножик ловил он из воздуха: трах: - этот ножик упал; затрещало сиденье, и дернулась скатерть; за ней - все поехало, потому что профессор своей головой провалился под стол и тянулся с кряхтеньем за ножиком: поднял, подбросил, окидывал мыслью огромный период: поглядывал широконосым очканчиком; хлебная корочка израсходовалась под пальцами враскрох...
– Не легко мне далась рациональная ясность.
Рукой углубился в карман пиджака, там запутался, выдернул с огромным кряхтением носовой свой платок, снял очки, подышал на очковые стекла, зевнул безочковым, усталым лицом и рассеянно стал протирать он очки, положив пред собою в пространство ленивое:
– Да-с.
– Вы в абстрактах всегда - равнодушно прокислила Василиса Сергеевна, перевлекаясь вниманием к Томочке, песику, и патетически затыкая свой носик платочком:
– Пошел, гадкий пес: фу-фу-фу, какой запах!
Томочка-песик вскочил из под Надиных юбок; испуганно бросивши взгляд на профессоршу, стал пробираться вдоль стен, покидая столовую; Иван Иваныч пытался утешить печального песика:
– Томочка, это - не ты, брат, а - Наденька.
Тут позвонили. И Петр Леонидович Кувердяев, оправив каурые волосы, с мадригалом в глазах - Асмодеем предстал пред семейством, во всем темносинем; рукою поправил он маленький маргаритовый галстучек, элегантно заколотый золоченой булавкою; в карих глазах веселели какие-то афоризмы, когда бросил взгляд он на Надю, коварно косившуюся на клохтавшего, желтолапого петуха, появившегося из сада - за хлебными крошками; Кувердяев склонился к руке Василисы Сергеевны, которая указала на Наденьку:
– Поглядите пожалуйста, - кэль блафард! Отчего? От поэзии... Я прихожу этой ночью к ней: и - застаю за отрывком: читает; взяла - посмотрела: отрывок, построенный на апострофах.
И Петр Леонидович стал проливаться в Надюшины глазки: глаза его превратилися в амбразуры какие-то, из которых открыл он огонь и сказал с придыханием, будто арпеджио брал:
–
Надя была настоящий кукленок: бескровное личико, точно из горного хрусталя, густо вспыхнуло; глазки же стали - анютины; помотала каштановым локоном; и казалася бледною акварелькою:
– Нет.
– Отчего?
Но молчала, бросая под туфельки крошки клевавшему их красноперому петуху, и колечко играло сквозь зелень лиловою искрою с пальчика.
Кувердяев - ухаживал: он недавно поднес акростих, выражающий аллитерацию мысли; и Василисой Сергевной был акростих этот принят; и вытекали последствия: аллитерация могла углубиться или проще сказать: Кувердя 1000 ев мог стать женихом.
Кувердяев был деятель: мало готовяся к магистерству и бросив свою диссертацию о гипогеновых ископаемых, он пустился мазурками мыслей себе вытанцовывать должность инспектора; у попечителя округа был он своим; попечитель устроил в лицее; давал он уроки словесности в частной гимназии Фишер; воспитанницы влюблялись в него, когда он фантазировал им за диктантами, выговаривая дифирамбы природе вздыхающим голосом, бросив в пространство невидящий, меломанический взор; но попробуй кто сделать ошибку, - пищал, ставил двойку, грозился оставить на час; тем не менее, - обожали.
Да, все это Наденька знала; когда обдавал ее грацией, точно стараясь, обнявши за стан, повертеться пристойною полькою с нею, она вспоминала, как зло он пищал на воспитанниц; с неудовольствием, даже со страхом она отмечала его появления - по воскресеньям, к обеду; входил он франченым кокетом, обдавши духами, изнеженно предавался словесности, с ней легковесничал, или рассказывал ей: Бенвенуто Челлини, мозаичисты и медальеры! И веяло - атмосферою барышень, а Василиса Сергевна - пленялася:
– А, а... Каково?..
Он, косясь на нее магнетическим глазом, удваивал пафос; и всех убеждал, что - среда заедает.
– Мы - нет! Нас заела среда!
Василиса Сергеевна говорила глазами.
– Каков привередник: совсем - капризуля.
И веяло атмосферою барышень.
7.
– Что же мы - здесь: пойдемте в гостиную лучше...
Прошли.
Бронзировка подсвечников и хрусталики люстры под кругом; лиловоатласные кресла с зеленой надбивкой, диван, - чуть поблескивали флецованным глянцем; трюмо надзеркальной резьбой, виноградинами, выдавалося из угольного сумрака; и этажерочка очень неясно показывала алебастровые статуйки и идольчик из Китая, - из агальматолита (китайского камня); с обой, прихотливых, лиловолистистых, подкрашенных прокриком темномалиновых ягод, смеющихся в листья, рассказывали акватинтовые гравюры про заседание Конвента, падение Бастилии, про Сен-Жюста, глядящего сантиментально на голубя, про Сорбонну, про веру и знание, соединенных одним общим куполом с акватинтовой надписью: (трудись и молись); черноярая мутность в углах накопала стоячие тени; сидели за столиком, обвисающим тканью; и перелистывали альбомы.
Перелетая с предмета к предмету, отщелкивал Кувердяев словечками, как испанскими кастаньетами; разговор его был - лепесточником; Надя казалася лилиевидной; профессор - раскис, выставляя коричневый клок бороды; он безгласил, посапывал носом так громко, что Василиса Сергевна, изображая приятное лицеочертание, бросила:
– Вы там счисляете что-нибудь, о, несносный числитель!
– Осмелюсь сказать, - знаменатель, поскольку Иван Иваныч собой знаменует науку российскую, - вычертил грациозную линию лизаной головой Кувердяев.