Моссад. Тайная война
Шрифт:
Эдер задумался.
– Герда, повторяю, была женщина жесткая, властная. Ее муж только у себя в конторе был хозяином. Дома всем руководила она. Но жесткость уживалась в ней с чувством справедливости. Нет, я не могу представить себе, что у нее были настоящие враги.
Следователь доел кусок шоколадного торта, допил чай, расплатился, оставил на блюдечке мелочь и, несмотря на сытный обед, неожиданно легко поднялся.
– Я не прощаюсь. Мы еще увидимся.
Проводив его глазами, Мариссель обратился к Эдеру:
– Вы подозреваете
Лицо Эдера осталось невозмутимым.
– Сколько вам лет, Мариссель? – неожиданно спросил он.
– Сорок.
Эдер чуть улыбнулся.
– Вы родились и живете в демократической стране. Вы можете не любить полицию, но в целом относитесь к ней с пониманием. Она нужна, она защищает общество от преступников… А меня с юности полиция пугает. Полиция в рейхе охотилась за теми, кого я никак не мог считать врагом общества. Я боялся полиции и никогда по своей воле не стал бы ей помогать.
– Я понимаю, – сказал Мариссель. – Но прошло столько лет. Вы живете в другой стране. И полиция в Германии другая.
– Но я-то остался тем же, – в глазах Эдера не было ничего, кроме грусти.
Когда Черил и Мариссель остались одни, она спросила: «Ты не думаешь, что нам следовало бы отсюда уехать?» Мариссель покачал головой:
– Если мы уедем, будет еще хуже, нас еще и заподозрят в чем-нибудь.
Глава третья
Появление призрака
После обеда они опять гуляли часа два, пока Мариссель не заметил, что Эдер устал. Эдер не хотел, чтобы из-за него Мариссель и Черил прекращали прогулку, но Мариссель уверил его, что жаждет обосноваться в облюбованном кресле, а Черил сказала, что хотела бы переодеться.
Когда они вернулись, Эдер выразил готовность поставить кофейник. Мариссель поддержал эту идею с энтузиазмом, но Черил отвергла появившийся на столе пирог с корицей.
– Я приехала на пять дней, господин Эдер, – взмолилась Черил. – Если я буду неумеренна в еде, то перед отъездом мне придется полностью сменить гардероб.
Стук в дверь заставил их оторваться от кофе.
В дверях стоял толстощекий доктор Гебхард.
– Надеюсь, я не помешал вашему послеобеденному отдыху? – поинтересовался он, разглядывая кухню, из чего Мариссель сделал вывод, что доктор здесь не частый гость.
Эдер поставил на стол еще одну чашку. Мариссель подумал, что теперь пирог не пропадет, и, действительно, доктор Гебхард одобрительно отнесся к большому куску, который положила ему Черил.
– Эта история совершенно выбила меня из колеи, – пожаловался он почему-то Марисселю. – Уже появился следователь. Допросы, суд. Кому все это надо? Даже господина Эдера, который давно находится на отдыхе, и то побеспокоили.
Значит, уже весь поселок знает об обеденном разговоре со следователем, сообразил Мариссель. Доктор старательно жевал пирог и рассказывал.
– Между прочим, этот следователь Бессель с вами первым разговаривал, – выдал Гебхард свою осведомленность. – И все решили, что вы и есть главный подозреваемый.
Гебхард захохотал, но глаза его внимательно ощупывали и Эдера, и Марисселя, и Черил. Эдер не откликнулся на его шутку.
– Как знать, – заметил Эдер. – Может быть, у него есть основания и меня числить среди подозреваемых.
С лица Гебхарда слетела улыбка. Он даже тарелку с пирогом отставил в сторону.
– А он что, и в самом деле ищет преступников? Ведь Герду никто не убивал!
– Во-первых, мне кажется, что следователь далеко не убежден, что происшедшее – самоубийство, – неторопливо рассуждал Эдер. Он видел, что Гебхард болезненно реагирует на его слова, но ему словно нравилось дразнить доктора. – Во-вторых, он придерживается старомодных представлений относительно роли врача, дающего яд больному.
– Все газеты пишут, что гуманнее помочь страдающему избежать мук, чем заставлять его пройти через все круги ада, – искренне возмутился Гебхард.
Эдер не спорил с Гебхардом, только слушал, ограничивался междометиями, свидетельствовавшими о том, что разговор его интересует.
– Мы не можем оставаться безучастными к просьбам неизлечимо больных, – говорил Гебхард. – Умирающие от рака легких не должны испытывать ужасы, которые им уготованы. На финальной стадии больного надо избавить от мучений, которые действительно невыносимы. Католическая церковь считает, что сохранение запрета на эвтаназию необходимо, иначе эта практика станет преступной. Но ведь это несправедливо! Больной лишается своего права уйти от страданий, потому что не каждый врач – из страха – решится прийти ему на помощь.
Юная Черил, в силу возраста свободная от размышлений о старости, болезнях и страданиях, смотрела на Гебхарда во все глаза. Доктор Гебхард съел три больших куска пирога, которые подкрепили его красноречие.
– Разумеется, те, кто требует узаконить право на самоубийство, тоже размышляют небезупречно, – продолжал Гебхард. – Это экстремизм, это призыв к созданию клуба самоубийц. Но нельзя под страхом уголовной ответственности насильно сохранять жизнь безнадежному больному, если он этого не хочет, и врач понимает, что продолжение лечения бессмысленно и жестоко, – он наконец выдохся. – Вы все время молчите, господин Эдер. Что же вы обо всем этом думаете?
– Вероятно, годы, проведенные в свите епископа, не прошли для меня даром. Я по-прежнему считаю, что, сколько бы больной ни просил о смерти, стоит ли эта жизнь продолжения – вопрос, который ни одно человеческое существо не может решать за другого. Если придать эвтаназии правовой статус, она быстро станет обязательной. Люди начнут просить о смерти только ради того, чтобы не быть обузой для родных.
Лицо Гебхарда приобрело ироническое выражение.
– Словом, пусть несчастные мучаются?