Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве
Шрифт:
— Пошел отсюда, ты мешаешь нам, казак!
Астраханец послушно повернул лошадь; в толпе радостно зашелестело: «Вот так их надо… Давеча Кожеловского отбрил… Геройский мужик Евлаха…»
Затем опять произносились речи; Михайло Лакин, грязновский заварщик, читал стихи. Евлампий Дунаев пустил по кругу свой картуз — собирали в «голодный фонд». А потом Виктор Францевич Свирский сказал, не напрягая голоса:
— Господа, вам надлежит выбрать из своей среды депутации от каждой фабрики для переговоров с хозяевами…
На следующее утро по Напалковской улице в гостиницу Ерасси в сопровождении драгунского конвоя проследовал экипаж Ивана Михайловича Леонтьева. Через полчаса, умывшись с дороги, губернатор
— Беспокойство обывателям, ваше превосходительство, — страдающе сказал Кожеловский. Длинный, тощий, он был похож на щуку в полицейском мундире: — Выбирают депутации, Садовую запрудили — ни проехать, ни пройти. Бездействуем в ожидании распоряжений…
— Ну какие могут быть распоряжения, — поморщился Леонтьев, — поступают в согласии с законом. Тут вот что, голубчик… В городе, действительно, беспокойства от них много. Следует куда-либо сопроводить. Подыщите-ка подходящее местечко подалее где-нибудь…
— Искать не надо, ваше превосходительство, знаю такое, — осклабился полицмейстер. — На правом берегу Талки у водокачки железной дороги…
Руководящий центр социал-демократической организации заседал всю ночь, решая важный вопрос: кого выбирать в депутации.
— Главное, наших побольше, — твердо сказал Афанасьев. — Толпа дура, выпустим из рук — наплачемся…
— Да, товарищи, от выборов зависит наше влияние на ход стачки, да и вообще на депутатов. Вы людей знаете, вам, как говорится, карты в руки, — поддержал Фрунзе.
— От полушинцев — Уткина, Фрола Егорова, — перечислил Балашов, — Кольку Ананьина…
— Тогда уж и Казанского, — вставил Евлампий Дунаев, — как раз и будут все большевики.
— От куваевской мануфактуры надобно Карманова Алексея, — предложил Самойлов, — Илью Радостина да Федю Соколова…
— Себя не забудьте, — улыбнулся Афанасьев.
— Не забудем, — пообещал Балашов. — Нас в «Компании» порядочно наберется. Федора Колесникова крикнем, Самойлова вон, Полянина…
— И не забывайте, товарищи, женщин, — напомнил Фрунзе, — мы должны показать, что женщина равноправна.
— Во-о, — обрадоваппо воскликнул Балашов. — Лизуху мою в депутацию двинем!
— И Марийку Наговицыну, — добавил Федор Самойлов. — Молодчина девица, с фабричными женками быстро столковалась…
На зеленом лугу возле Талки, под красными флагами и отличительными знаками фабрик, с веселой толчеей и гамом были избраны уполномоченные; сто пятьдесят один человек. Четверть сотни из них — женщины, а большевиков от общего числа без малого половина.
После выборов сразу в нескольких местах начались митинги. Огромная толпа бурлила, как неспокойное вешнее половодье: завихряясь кругами, перетекая из одного водоворота в другой. Люди ходили от оратора к оратору — везде хотелось уснеть. И Федор Афанасьевич потихоньку передвигался, присматриваясь и прислушиваясь. Вот Никулина подняли на пустую бочку; утвердившись с костылем на узком донышке, Павел держал речь о войне. Афанасьев издали слышал: «Офицерье пьянствует… Орудья наши против японских не годятся…» Молодец, хорошо помогает — слушают его сочувственно. А вот и Саша Самохвалов витийствует; маленький, а голос зычный, отменный оратор. Живет в городе легально, корреспондент газеты «Северный край». Жандармскому ротмистру Шлегелю и в голову не придет, что Саша послан сюда Владимирской организацией РСДРП. Пришел на Талку, одевшись в рабочее платье, загримировавшись, надрючив картуз с лопнувшим лаковым козырьком. Едва начал речь, вокруг народу загустело; от других кружков подходили, привлеченные молодым сильным голосом. Самохвалов говорил о фабричном произволе, о незаконных штрафах, о лизоблюдах-мастерах, готовых, чтобы угодить хозяевам, спустить с рабочего
Самохвалов видел множество глаз, устремленных на него, и упивался мыслью, что эти люди полностью во власти пламенной речи. Волна восторга подхватила Александра; он чувствовал, что его слова проникают в сердца измученных жизнью ткачей, он ощущал себя народным трибуном, властителем дум: это прекрасное, ни с чем не сравнимое ощущение. И заканчивая выступление, волнуясь до крайности, он громко выкрикнул: «Долой самодержавие!» И тут случилось непостижимое. Оказалось, никакой он не трибун, ни капельки не властитель. Оказалось, слушая его, люди взвешивали слова, принимая близко к сердцу только то, что было понятно, выгодно, что могли охватить умами, заскорузлыми от вечных недостатков, от нужды и тягостной борьбы за существование. Еще не успел погаснуть его восторженный выкрик «Долой самодержавие!», как лица людей вдруг запасмурнели, кое-кто сразу потупился, притух возбужденный блеск многочисленных глаз. А некоторые, напротив, гневно замахал руками. Послышались озлобленные вопли:
— Царя не трогай, окаянный!
— Пошел вон, рваный картуз!
— Политику не вмешивай!
После митинга Афанасьев дал Самохвалову взбучку. Юноша сидел на пеньке, пунцовея от смущения. Федор Афанасьевич время от времени поправлял сползавшие на нос очки и говорил своим глуховатым голосом:
— Одно неосторожное слово может принести вреда — ужас. Ты рабочего пощупал, чего он хочет? Нет! Ты книжек начитался, а живого рабочего не знаешь… Его в кaccу взаимопомощи тянешь, а он, бывает, упирается — начальства боится. Ему листовку суешь без посторонних свидетелей, а он озирается: не подвох ли? А ты сразу — долой царя… Я тебя особо не корю. Образуешься, поймешь, что сознательный рабочий — это один коленкор, а несознательная масса — совсем другой. Воспитать рабочего, чтобы он от экономической борьбы перешел к борьбе политической, — на это всей жизни не жалко…
Губернатор официально разрешил депутатам собираться в помещении мещанской управы, гарантируя неприкосновенность. Первое заседание состоялось пятнадцатого мая в шесть часов пополудни. Низкий зал наполнился до отказа. Свирскин поднялся на кафедру, скупым жестом пригласил за стол своих подчиненных — фабричных инспекторов Полубенина и Ясинского:
— Леонид Капитонович, Ярослав Осипович, ваше место здесь.
Семен Балашов подмигнул Дунаеву: дескать, поглядим, где их место, в случае чего — напомним, чтоб не зарывались всякие там надворные да титулярные советники.
Свирский одернул мундир, деликатно кашлянул в кулак:
— Господа, прежде чем приступить к нашему совещанию, считаю необходимым передать волю начальника губернии. Вполне вероятно, в течение забастовки может случиться необходимость издать какое-либо печатное объявление или распоряжение… А типографии, как нам известно, примкнули к забастовщикам. Вчера, например, для печатания небольшого объявления пришлось посылать в Шую. Потребовался целый день… Конечно, губернатор, имея в руках власть и силу, мог бы окружить типографию солдатами и таким образом заставить рабочих…
Депутаты заволновались:
— Как это «окружить»?
— Снова народ в штыки!
— Царь разрешил бастовать, а губернатор отменяет?!
— Тише, тише, господа, — Свирский поднял коротенькие ручки. — Никто ничего не отменяет… Губернатор вовсе не желает возбуждать обострение и предпочитает обратиться к благоразумию самих рабочих. Он просит вас не создавать препятствий к подобной работе, если она понадобится.
— Просит? — присвистнул Федор Самойлов.
— Другое дело, — удовлетворенно пробасили из задних рядов. — Ежели просит, мы не упираемся.