Мост
Шрифт:
В итоге он очутился в каких-то тридцати сантиметрах от неё, даже меньше.
Протянув руку в тусклом свете, он взял её ладонь и аккуратно поднял с белого одеяла. Её пальцы ощущались холодными даже после того, как Джон обхватил их обеими ладонями.
Он постарался согреть её кожу, когда к горлу подступили слёзы, угрожавшие его задушить.
Но он пришёл сюда не за этим.
Закрыв глаза, Джон позволил своему свету скользнуть обратно в Барьер.
Он
Он знал, что это могло его убить.
Ему было всё равно. Смерть его уже давно не пугала.
Смерть была не худшей, далеко не худшей вещью на свете.
Глава 10
Среди призраков
Как и в прыжке с Ревиком ранее, Джон не чувствует никакого ощущения движения или путешествия.
Он просто обнаруживает себя в новом месте.
В отличие от того, что было ранее, в этом месте темно.
Не просто темно — здесь совершенно отсутствует свет.
Это вызывает у него ощущение тошноты. Реально сильной тошноты, почти мгновенно. Он хочет уйти. Он никогда в жизни так не хотел покинуть какое-либо место. Его разум не может ни с чем связать это желание уйти, даже с образами.
Поначалу он ничего не видит — ничего, кроме этой похожей на бездну тьмы.
Страх овладевает им. За ним следует отвращение, и это ещё хуже; оно переполняет его нос, его рот, его лёгкие. Он чувствует вкус гнили, крови, дыма, тошноты, поджарившейся плоти, подпалённых волос, испражнений, мочи… смерти.
Отвращение инстинктивное, животное, и оно провоцирует базовую форму самосохранения. Это ощущается так, будто его закинули в отстойник, заставили купаться во всех возможных нечистотах, принудили пить их, дышать ими, позволить им покрывать его кожу и лицо. Каждый атом его сущности, каждая частица его aleimi хочет уйти. Его свет кричит ему уходить, убираться отсюда, пока он не потерялся навсегда.
Что-то более тихое останавливает его, удерживает в прежнем месте.
Он. Не. Уйдёт.
Голос доносится из глубинной, менее рациональной его части — а может, напротив, более рациональной. Он не может связать эту логику с причинами, лишь с чувством, но чем бы ни было это чувство, он осознает его правдивость. Он останется. Он должен остаться.
Он чувствует это какой-то частью себя, которой не нужны другие доводы.
Он найдёт способ остаться, вытерпеть это.
Определённость живёт в нём, пока он повторяет эту мысль, противоречащую страху, тошноте, желанию бежать. Он не знает, как он остаётся, как он умудряется вообще находиться здесь, не сходя с ума, не блюя и не плача. Он бы предпочёл умереть, по-настоящему умереть, лишь бы не потеряться в этом месте. Каким-то образом эта мысль помогает ему обрести почву под ногами.
Он здесь не потеряется.
Он пришёл за Элли.
Мир вокруг него слегка смещается, плавно обретая очертания.
Разум Джона создаёт ландшафт, пытается понять, уложить его ощущения в контекст, в набор отсылок, понятных его сознательному разуму. Всё вокруг него ощущается как смерть, но его разум силится всё рассортировать, осмыслить, где это находится.
Постепенно проступают формы.
Эти формы становятся отчётливее по мере появления света.
Поначалу они ничего для него не значат. Размытые тёмные и светлые объекты, источающие эту высасывающую свет смерть, шепчущие ему во тьме, притягивающие его толстыми тросами. Спустя, казалось, бесконечный промежуток времени эти формы меняются, становятся знакомыми.
Он узнает главную улицу Сиртауна.
Он не видит её всю, не видит даже большую её часть. Слишком много дыма висит в воздухе, и невозможно видеть дальше, чем на три-четыре метра в любую сторону. Он не может различить горы, заснеженные вершины Гималаев, густые леса, папоротники и каменные образования, которые он помнит в той высокой местности. Здесь нет людей, нет живых растений, нет птиц.
Ближайшие к Джону деревья возвышаются почерневшими палками, всё ещё дымятся от недавнего пожара. Они угрожающе нависают над ним, окутанные низко стелющимся, желтовато-коричневым туманом.
Он идёт вверх по холму.
В поле зрения появляется лагерь Вэша, покрытый чёрным дымом.
Половина стены — вот и всё, что осталось от самого крупного жилого здания, некогда кольцом окружавшего монастырь Вэша. Рушащиеся кирпичи ещё держатся на земле, почерневшей от огня и пепла. Земля разворочена, усеяна дырами с илистой водой, костями и гниющими трупами там, где некогда были кустарники и трава. Каменные лавочки сделались серыми или чёрными, утратив белизну, покрылись сажей и опрокинулись; их ножки переломаны или раскрошились в пыль.
Мусор усеивает землю.
Пластиковые бутылки, шприцы, использованные презервативы, горящие бочки из-под нефтепродуктов, от которых в небо валит чёрный дым, обёртки от конфет, сигаретные окурки, использованные батарейки, разбитые устройства и ошейники сдерживания видящих, наполовину пустые консервные банки с гнилой едой, кишащие муравьями и опарышами. Мёртвые животные с опалённой шерстью и плотью перемежаются грязными подгузниками с фекалиями, гниющими кучками яиц, овощей, мяса…
Он старается не смотреть на это всё, не ощущать запахов.
Он не может избежать этого. Это повсюду вокруг него. Он не может прогнать удушающую тошноту; он давится ею, плывёт сквозь забитый дымом воздух. Здесь ему не нужно дышать, но он не может не вдыхать это; он не может отстраниться.
Он. Не. Уйдёт.
Эта мысль стабилизирует его, пусть и ненадолго.
Небо нависает низко и мрачно, отличаясь от неба в том кишащем жизнью раю белого песка и золотистого океана настолько, насколько это вообще возможно. Здесь он затерян внутри клубящегося дыма. Он чувствует нервирующее касание липких, спутанных щупалец, похожих на паутину, на нити слизи.