Мост
Шрифт:
— Правильно прозвали тебя Мирским Тимуком! Гляди-ка! Ко мне даже пристал. Если надо будет — поищу помоложе… — бормотала женщина, карабкаясь по откосу.
Оставив заказчика наедине с запретным аппаратом, Праски поплелась к Кидери.
Тимук как ни в чем не бывало остался гнать самогон. Выпил полную кружку горячего зелья и прошипел:
— Погоди, в другой раз не вырвешься! Не то чтобы вырваться, сама позовешь. А не позовешь — будешь в тюрьме вшей кормить.
Праски не оглядывалась, угроз Тимука не слыхала — была уже далеко.
10
Вихрь
До нынешнего года ему и во сне не снилось, что будет он работать на третьем этаже прославленного дворца, в самом высоком здании города. Тражук ничуть не возгордился. Не только что возгордиться, даже потерял покой, словно сам перед кем-то в чем-то провинился. Больше всего страдал от сознания, что он не вместе с товарищами, проливающими за Советы кровь на фронте.
Это хорошо понимал старше его годами Симун Мурзабай — Семен Николаев. Семен разделял его мысли.
Семен и Тражук и вместе и поодиночке немало передумали о жизненном долге.
Захар Тайманов по долгу коммуниста добровольно записался в Красную Армию. Семен и Тражук тоже хотели последовать его примеру. Их опять забраковали, признали негодными для строевой службы. Семен и в самом деле все еще чувствовал последствия старых ранений, иногда посидев за столом, должен был менять положение, а порой и прилечь. Что Семен не очень здоров, было видно и на глаз — бледный, глаза запавшие…
Тражук и выглядел здоровым, и на недуги не жаловался: без отдыха бегом мог подняться на Атаманскую гору. Но его забраковали из-за плоскостопия.
Тяжело было им двоим довольствоваться тихой городской жизнью, когда все друзья-товарищи воевали.
Найти работу для души в свое время помогла Семену Николаеву Анук Ятросова — мысль эта родилась еще во время просмотра мольеровского «Тартюфа» в театре, когда Тражук затерялся в саду. Надо написать пьесу о теперешней жизни самому! Но ведь для этого нет опыта и просто знаний — как это делается.
Тогда-то Анук и посоветовала Семену сначала попробовать перевести на чувашский язык русскую пьесу.
В отделе просвещения пьесы о сегодняшнем дне, о которой мечтали Семен и Анук, не нашлось. Как поступить дальше?
Семен тогда взялся за Островского. И вот перевод драмы «Бедность не порок» завершен. Немало усилий затратил Семен, взявшись за совершенно незнакомый труд, по все-таки он закончен!
Хорошо бы теперь драму поставить в театре! По, живя в городе, это невозможно, даже с такой помощницей, как Анук.
Надо ехать в село — там и артисты найдутся и зрители.
Об отъезде из города Семен подумывал и раньше. Работа инспектора, которой он поначалу увлекся, ему со временем стала казаться скучной. Хотелось бы поработать в чувашской деревне, приносить какую-то реальную пользу.
Побывав в Чулзирме, он понял, что и там теперь больше размышляющих о жизни людей, он ведь сам когда-то крепко подумывал, искал новый путь. Ему помогли тоже люди, но более зрелые, более развитые, чем он. А теперь настало время ему самому стать полезным — помочь отрешиться от старых взглядов и представлений, а может быть, тоже показать новую дорогу тем, кто ищет ее.
И возник еще один повод, влекущий Семена в село. Последнее время он стал скучать по Плаги и Васятке.
Возможность перейти на работу в село появилась. После отъезда на фронт заведующего уездным отделом просвещения на его место из Самары прибыл товарищ Малинин. И Семен, и Тражук, и Анук были обрадованы приездом их лесного товарища и городского учителя. Он передал им привет от Воробьева, сообщил новости. Школу, в которой они учились, оказывается, закрыли, все курсанты отправлены на фронт. И все же Воробьев снова мечтает к зиме открыть школу — недалеко время, когда враг будет разгромлен на всех фронтах.
Вскоре из Ключевки приехал Радаев. И там, оказывается, заведующий отделом просвещения призван в армию. И Радаев просил прислать на его место не кого-нибудь, а именно Николаева. Семен и сам выразил желание отправиться туда как можно быстрее.
Анук, загоревшаяся идеей постановки пьесы на чувашском языке, не захотела отстать от друга. В укоме не стали ее отговаривать, сочли более полезной ее работу среди женщин Ключевки.
Таким образом, чулзирминская колония в Красном доме распалась. Тражук остался в городе один. Он даже и не заговаривал о поездке в деревню. Он точно знал: не отпустит уком, но не забыл Тражук и слов Воробьева… Тражук мечтал учиться дальше.
— В укоме более-менее здоровых мужчин теперь только двое — я да ты, товарищ Петров, — сказал ему как-то секретарь укома Ильин. — Остальные все хромые да больные. У тебя борода длинная, а у меня волосы, — добавил он, смеясь. — А поэтому и работать нам приходится больше других. Остальные-то — женщины, у них — дом, хозяйство, дети…
Волосы у Ильина действительно длинные. Совсем как у Максима Горького. Когда он сидит в кабинете за столом — его и напоминает. Но это пока сидит. А встанет — Тражуку по плечо — очень уж невысок. Но веселый, добрый. Тражук к нему привык.
На имя укома прибыл вагон политической литературы: книги, плакаты, лозунги. Тражуку предстояло распределить все по селам уезда.
Он горячо взялся за дело. На третьем этаже освободили ему комнату. Вечерами он работал там. Как устанет — выходит на балкон подышать воздухом; и комната и балкон теперь стали его кабинетом. По вечерам Тражук домой не торопится — дел невпроворот.
Балкон Тражука вроде коридорчика, крытого и огороженного с трех сторон стенами. Позднее Тражук узнал, что это — лоджия. Здесь, говорят, прежде вечерами сиживал хозяин дома Киселев. И любовался видом города и знаменитой Атаманской горой. Наверное, при этом о чем-либо мечтал, думал. Однако, разумеется, не о том, что вскоре здесь будет хозяином сын чулзирминского чуваша Михаила-лапотника. Если бы даже кто-нибудь в шутку сказал ему об этом, то помещик наверняка умер бы со смеху.