Мост
Шрифт:
«У меня жены нет. Хозяйка дома, ничего не зная, невольно вынуждена была солгать». В письме Тражук навсегда прощался с Сафо. Чтобы не очень оскорбить женщину, которая пи в чем не была перед ним виновата, Тражук закончил свое письмо так:
«При первом знакомстве вы мне прочли отрывок из одного стихотворения Блока. Я вам напомню и начало стихотворения и его конец:
Не призывай и не сули Душе былого вдохновенья. Я — одинокий сын земли, Ты — лучезарное виденье. Земля недвижна, ночь бледна, Не жди былого обаянья: В моей душе отражена Обитель страха и молчанья.Письмо несколько дней лежало на столе и пылилось. Когда оно попадалось на глаза Тражуку, он невольно вспоминал слова Кидери: «Писать письма ты мастер, только не умеешь отправлять». Вспомнились и листки, адресованные Уксинэ и ни разу не отправленные. И совсем уж неожиданно Тражук почувствовал обиду на себя самого: почему он вовремя не смог сказать любимой девушке о своих чувствах? Теперь уже ничего нельзя исправить.
«Что минуло, того не вернешь», — вновь с глубокой грустью подумал он.
Он и сам толком не смог понять, почему так опечалился.
12
Захар не вернулся. Лизук осталась вдовой…
Приезжала в гости Верук. Она посетовала, что не смогла увидеть отца, пожила немного.
— Тетя Марье соскучилась, велела привезти Тараса, — неожиданно сказала она.
Верук уехала, захватив с собой Тараса. Лизук жила совсем одна в недостроенной еще избе.
Днем дела — скучать некогда. Нужно получше подготовиться к холодной зиме. Покрасить холст да сшить Тарасу штаны, — совсем обносился мальчишка. Ситцу в лавке нет, да и был бы — на покупку нет денег. Лизук целый день хлопочет по двору или в избе. Вечерами же, не зажигая огня, сидела одна-одинешенька и плакала, тихо причитая. Из Заречья доносились печальные девичьи песни. Женихов у них нет — воюют или убиты.
«Бедные девушки! — и за них печалилась Лизук. — Так и останутся вековухами. Эх, самана, самана! Мужчины кровь проливают, женщины слезы льют… Хоть бы в избе был маленький, — снова о себе подумала она. — Умерла дочка-то. Последней оказалась. Может, принять в дом сироту?»
После отъезда Тараса Лизук еще острее почувствовала свое одиночество.
И вдруг как-то вечером, когда Лизук сидела в темноте без огня и, потихоньку причитая, горевала, в избу кто-то вошел.
— Я пришла, мама! — прозвучал в избе звонкий женский голос. Скрипнула половица.
Лизук вздрогнула, но от внезапного волнения ничего не смогла сказать.
— Ты одна, анне? Тараска не вернулся? — прозвучал тот же голос. Гостья стояла теперь возле стола. Лизук догадалась: Оля! Слово «мама», произнесенное и по-русски и по-чувашски, согрело сердце женщины, страдающей от одиночества.
Зажигать свет Оля не захотела, подошла еще ближе и села рядом с мачехой Румаша.
— Я к вам совсем, буду жить у вас… Прямо перешла по тропке Румаша. Завтра на подводе привезут вещи. Приспело время. Давно надо было перебраться, да мать все не отпускала. А сейчас сама проводила. «Иди, — говорит, — сваха совсем одна, а нас и без тебя в доме трое».
Оля говорила по-русски, Лизук отвечала по-чувашски: друг друга они понимали хорошо.
До самых петухов сидели за беседой молодая солдатка и жена старого солдата. Перед тем как лечь спать, Оля взяла руку Лизук и приложила ее к животу:
— После рождества бабушкой станешь, — проговорила она.
Так ведь оно в жизни — рядом с горем идет радость. Матерью Лизук больше не быть, но зато будет бабушкой.
На новом месте Оля долго не могла уснуть. Свекрови она сказала только о своей радости, а о горе промолчала. А ведь горе у нее великое: от Румаша перестали приходить письма.
Сегодня проездом побывал у своих Илюша. Больше года не видели его в селе, но и теперь он куда-то очень торопился. Оказывается, ему поручено вылавливать злостных дезертиров.
Изменился Илюша, стал хмурым, суровым. Он мечтал попасть на Южный фронт — против Деникина, но туда его не пустили: «Ты партизанил, жил в лесу. Все уголки тебе знакомы. Теперь в лесу куштаны-дезертиры убивают советских людей. Разыщи, найди гнездо этих гадов», — сказали ему в штабе. Там он молча выслушал приказ, а здесь Оле сказал:
— Найду и ни одного в живых не оставлю. Всех перестреляю.
— Тебе-то лично расстреливать права, поди, не дали? — спросила его понятливая Оля.
— «Только в перестрелке», — объявили в штабе. Уж я устрою перестрелку! Кто меня проверять-то будет? — Чугунов скрипнул зубами.
Оля призадумалась — ожесточился Илюша. А Илья, услышав печальные слова Оли о Румаше, словно озарился светом.
Подсел поближе, попытался шутить:
— Меня надо было тебе полюбить, Олюша! И здоров я, и пули меня не берут, да если и заденут — дырка только остается — и все. Три раза был ранен — жив остался. Да и Румаша, в каких только переделках он ни был, пуля миновала, сабля вражья не поранила. Он — орденоносец. Нуля его не поцарапает. Уж если попадет, то прямо в сердце. Потому что он счастлив, в любви счастлив. Жизнь счастливого человека не бывает долгой. А такие, как я, несчастливые живут по сто лет…
Оля побледнела:
— Зачем ты так говоришь? Уж не слышал ли ты плохую весть?
Плюшу несло дальше. Оля не могла понять — что с ним? Может, ревнует?
— Весть? Какую весть? Может, свихнулся я немного от того, что увидел тебя? Я лишь подумал, что не будь Румаша, Оля могла бы меня полюбить… Я не такой начальник, Оля, чтобы мне доверяли, сообщали вести. Штабные тайнами со мной не делятся, они только и знают, что отдают мне приказы.
Перебирая в уме все, что сказал ей Илюша, Оля все больше волновалась, не могла сомкнуть глаз.
«Почему все-таки так странно говорил Илюша? Действительно, может, завидует Румашу? Или и в самом деле с Румашем что-то случилось, а он знает, но сказать не решается».
Лизук поднялась с зарей, чтоб подоить корову Апук.
Почему сегодня проснулась с такой радостью на душе? II тут же вспомнила: Оля пришла, чтобы всегда с ней жить. К тому же недалек тот день, когда Лизук бабушкой станет! Подойдя к кровати Тараса, она постояла, любуясь спящей Олей, — Лизук не могла знать, что Оля совсем недавно заснула — ее мучили страшные мысли. Накрыла сноху еще одним одеялом. Осторожно, чтобы не скрипнуть половицей, вышла из избы.